Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции - Алексей Толпыго
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
12
Пока Мирабо находился в Пруссии, во Франции быстро нарастал политический кризис. В декабре 1786 года правительство вынуждено было созвать совещание нотаблей в надежде, что это поможет найти деньги. Вместо этого, как уже говорилось, разразился общий политический кризис.
Началась революция в провинциях (Париж пока что оставался спокойным). В 1788 году правительство вынуждено было объявить о созыве Генеральных Штатов.
Терминология Франции не совпадала с английской (и с нашей современной). Как уже упоминалось, во Франции «парламентом» назывался верховный суд королевства (а точнее, верховные суды, ибо во Франции было более дюжины парламентов для разных автономных областей), а Генеральными Штатами именовалось то учреждение, которое мы называем парламентом, – собрание депутатов от трех сословий, которое короли собирали, чтобы попросить у сословий деньги и вообще в важных случаях. Разница была в том, что Генеральные Штаты, в отличие от английского парламента, собирали нерегулярно, и в последний раз – в 1614 году, то есть 175 лет назад!
Мирабо, человек крайне эмоциональный, мечется от отчаяния к надежде, даже к эйфории. Осенью 1787 года, ненадолго вернувшись во Францию, он пишет Мовийону: «Я вернулся истомленный и нахожу здесь все ужасы позора и безумия, вступившие между собой в заговор, чтобы погубить мою страну. Нация, которая полгода назад была здорова, теперь погибла, унижена, обесчещена… Невозможно, чтобы человек, думающий и чувствующий, не был потрясен всем этим, разуму же человеческому не дано знать, чем все это кончится. Едва ли можно предусмотреть другое лекарство, кроме избытка зла».
А через год, на следующий день после того, как было официально объявлено о созыве Генеральных Штатов, он пишет ему же: «За сутки страна шагнула на целый век вперед!» Это было в августе 1788 года; но еще за несколько месяцев до того (а в такие времена месяцы действительно равняются если не векам, то десятилетиям) Мирабо уже видел, к чему идет дело, и писал: «Франция созрела для революции».
Созыв Штатов был назначен на май 1789 года, а выборы проходили в начале этого года. Разумеется, Мирабо хочет быть депутатом. Он отправляется на родину, в Экс, чтобы выставить свою кандидатуру. Но для этого нужны деньги, и Мирабо затевает новое дело, обошедшееся ему очень дорого.
Нет, не в финансовом отношении. Книга, о которой пойдет речь ниже, имела успех, в том числе и финансовый. Но печально было то, что Мирабо рассорился со многими и, что главное, эта история привела к разрыву с Иэт-Ли.
Ее прощальное письмо не похоже на страстные письма, которые в изобилии писала ему Софи Монье: оно просто грустно. «Я хотела бы, чтобы вы были мудры и счастливы. Я всем сердцем желала бы, чтобы вы воссоединились с госпожой Мирабо или связали себя с порядочной женщиной. А ваша нынешняя связь вас бесчестит: вы попали в отвратительные руки…»
Она, как обычно, была права: Мирабо связался с редкой красавицей, но и исключительной сволочью, и снова сам себе устроил массу неприятностей, рассорился с друзьями и нажил врагов.
Эвелина Лежей была женой издателя Мирабо, красавицей и интриганкой. В отличие от министров и честных людей, она сразу оценила Мирабо, решила любой ценой его к себе привязать, тем более что цена, с ее точки зрения, была более чем приемлемой. Но издательство было близко к банкротству. Эвелина, получив доступ к бумагам своего любовника, соорудила публикацию его частных писем, в которых он описывал нравы прусского двора. В какой мере сам Мирабо был ответствен за публикацию, не вполне ясно, но маловероятно, чтобы он в этом деле был «белым и пушистым». Сам он уверял, что один из его тайных сундуков взломали, письма выкрали, да еще и исказили. Но вряд ли стоит безоговорочно ему верить. Во всяком случае, читатели рвали «Тайную историю берлинского двора» из рук, публикация принесла ему немного денег, которые были ему очень нужны для избирательной кампании, но также и массу неприятностей. Нарушение тайны дипломатической переписки вызвало раздражение у властей, глава правительства Неккер, и без того враг Мирабо, получил новый повод считать, что тот неисправим; обиделся дружественно настроенный по отношению к Франции принц Генрих Прусский, но, может быть, главное – очень обиделся Талейран. В письмах шла речь, среди прочего, о его финансовых махинациях; дружба оказалась разорвана, и это тоже стало одной из помех на дальнейшем пути Мирабо.
И все же наступал звездный час Мирабо, последние годы (можно даже сказать: последние месяцы) его жизни, которые навсегда вписали его имя в историю Франции.
13
В конце 1788 года популярность Мирабо стремительно растет. Вообще приобретение популярности в минимальный срок – вещь не такая уж редкая, писал же Байрон о себе: «Однажды утром я проснулся знаменитым». Но в годы революции можно быстро приобрести репутацию – и очень быстро ее потерять. Подобных случаев в годы революции сколько угодно: герцог Орлеанский; популярный, почти обожествляемый министр Неккер; лидер Национального собрания Мунье; жирондистская вакханка Теруань де Мерикур; наконец, Робеспьер… Да что говорить – сам Конвент как целое за 2–3 года прошел весь путь от неслыханной популярности до всеобщей ненависти.
В годы революций люди ищут чудотворца. Слова Интернационала:
Никто не даст нам избавленья —Ни бог, ни царь и ни герой…
поются, но не воспринимаются. Люди именно желают найти «бога, царя и героя» в одном лице. Находят его – как правило, это бывает очередной проходимец. Но в любом случае оказывается, что он неспособен чудом преобразовать все, что нужно, и именно так, как нужно. И поклонение, доходящее до обожествления, переходит в ненависть.
Но Мирабо и здесь оказался уникален. Получив популярность, он сохранил ее до самой смерти, правда, смерть была уже близка: ему оставалось жить меньше трех лет. Но для революционной эпохи три года – это три столетия.
Что же произошло?
В Эксе начался избирательный процесс. Поначалу Мирабо надеялся быть избранным от второго сословия, т. е. от дворянства. Но его репутация портила дело, а главное – против него был могущественный клан Мариньянов, семья его жены Эмили. Ему отказали в праве баллотироваться по формальным причинам.
Не растерявшись, Мирабо идет баллотироваться от третьего сословия. Но скажем больше: свое поражение он превратил в победу, распространив в печати свою речь, которую ему не позволили произнести в собрании знати. Именно там прозвучали знаменитые слова:
«Мои предки, изгнанные из бушующего города, сто двадцать лет назад нашли приют в этой провинции… Я не собираюсь отказываться от их принципов на их могилах. Я хотел, хочу и всегда буду хотеть мира. Но я не верю, что долгий мир может иметь иную основу, кроме справедливости, или что революции, уже произошедшей в общественном мнении, можно помешать. <…> В любой стране, в любую эпоху аристократы беспощадно преследовали друзей народа; и если, по прихоти судьбы, таковой рождался в их среде, именно на него они обрушивались со всей силой, стремясь внушить ужас выбором жертвы. Так погиб последний из Гракхов от руки патрициев, но, сраженный смертельным ударом, он швырнул прах к небесам, призывая месть богов; и из этого праха родился Марий[16], великий не столько тем, что истребил кимвров, сколько тем, что поразил в Риме родовую аристократию».
Популярность Мирабо нарастала. Но тут события приняли совершенно иной оборот.
14
Мирабо едет в Прованс как революционер. Его главная цель, конечно, – быть избранным, но вроде бы очевидно, что он должен произносить зажигательные речи, будоражить общество. Он действительно произносил такие речи. Но самым примечательным в его поездке оказалось другое. В разгар избирательной кампании в Марселе разразился бунт.
23 марта 1789 года, накануне дня созыва выборщиков[17], толпы манифестантов двинулись к старому порту. Они требовали снижения наполовину цен на хлеб и мясо, для пущей убедительности демонстранты побили камнями стекла в мэрии и начали выламывать двери. Властям пришлось удовлетворить требования, но назавтра бунт вспыхнул с новой силой. Что делать?
Благоразумные граждане рассудили, что надо создать народные дружины, движение в пользу порядка возглавил некий адвокат Бремон-Жюльен, но ему хватило ума понять, что нужен более авторитетный человек, короче – необходим Мирабо. «Если придется уступить народу, то все будет потеряно, – писал он в Экс, – ваше присутствие, возможно, умерит страсти. Когда от людей уже ничего не ждешь, приходится обращаться к богам…»
Задача перед Мирабо стояла – не позавидуешь. Он должен был, не имея за собой ничего, кроме морального авторитета (завоеванного, не забудьте, в борьбе с властью), остановить беспорядки и грабежи – и при этом не потерять свой авторитет, тем более что он еще и в депутаты-то избран пока что не был.
