Провокация: Театр Игоря Вацетиса - Сергей Юрский

Умерла мать. Болела недолго и не мучительно, и злость брала на врачей, которые единодушно говорили – конец скоро и неизбежно. И не соврали. Когда очередной врач после очередного легкого приступа вышел из комнаты матери и сказал: «Все!» – отец потерял сознание, а пришел в себя внезапно и абсолютно глухим.

На похоронах сидела польская родня, сидела еврейская родня, сидели сослуживцы. Поминали по-русски. Липа смотрел на спокойные грустные глаза отца – одинокого, чужого всем в своем неизмеримом горе и в своей глухоте, и вдруг… прорвалась в Ипполите какая-то плева инфантильности – целомудренное прикрытие мерзости души. Они вышли с отцом на набережную. И Липа трезво и ясно рассказал глухому о своей ненависти к нему. О том, что ненависти пришел конец и теперь будет любовь на всю жизнь. Рассказал о том, что только сегодня он стал сыном Боруха и что сегодня ему спокойно. Он обрел родство, и да будет так!

Глухой обнял его и долго глядел светлыми грустными глазами. Он понял. Сын впервые обнимал его, и он понял, догадался. «Это наша беда. Это наша беда», – сказал глухой.

В тот год все изменилось в Корсунском. Он определился. Неведомыми путями первыми узнали об этом женщины. Самые красивые, самые желанные отдавали ему свою страсть. Боясь поверить перемене, он бросал их – искал новых доказательств. И находил! Его желали, из-за него страдали!

Работа шла блестяще. Вдохновение не покидало его. По анкетным причинам его не баловали ни наградами, ни должностями. Но молчаливое признание его первенства было всеобщим. Ему этого было достаточно. Маска презрительной скуки наконец приросла к лицу и перестала быть маской. Душа его действительно стала спокойной и черствой.

Ипполит слыл веселым, легким, талантливым человеком. И был им. Бороду и усы он сбрил – грим был не нужен больше. Все стало органичным.

Ненавистное тело доставило ему за последние десять лет столько удовольствий, что он смирился с ним, и сейчас, стоя под ледяным душем, разглядывал себя с любопытством и даже некоторым одобрением.

Корсунский растерся жестким полотенцем, щедро облился хорошим одеколоном, разложил на голове редеющие волосы и – босой, в трусах – вышел из ванной. Виолетта пела. Он пошел в кухню. Виолетта стояла у плиты спиной к нему и, покручивая что-то на большой жирношипящей сковороде, пела. Было жарко, но не душно, потому что ровно и мощно сквозило из распахнутого окна. За окном было только небо – двенадцатый этаж!

Виолетта легко пританцовывала босиком на прохладном линолиуме. На ней были совершенно несущественные трусики и его, Корсунского, зелено-коричневая ковбойка. Виолетта пела. Корсунский не стал выводить ее из кухни. Он прижался к ее крупу, руками наперекрест крепко придавил маленькие упругие груди и повалился вместе с ней назад в широкое кресло, успев выключить газ под шкворчащей сковородкой.

Дверной звонок оглушительно рявкнул, когда Корсунский достиг высшего восхищения ею и собой.

Глава 9

Ровесники не упускают друг друга из виду

«А что такого? – думал Миша Фесенко, кандидат наук, сорока двух лет, беспартийный. – А что такого? Мы еще со школы знакомы. Раньше встречались чуть ли не каждый день. Я и жил у них временами. Борис Ефимович и Татьяна Станиславовна, покойница, были мне как родные. И Липа мне был как брат». Был! Боже мой, как ясно и радужно смотрелось прошлое из сегодняшнего путаного настоящего. Михаил Зиновьевич трижды прошел мимо двенадцатиэтажного дома, повернул обратно и снова вышел под жгучие, хоть и закатные, лучи солнца, на раскаленную сковородку площади «имени 31-й Дивизии». Рубашка насквозь промокла от пота, и теперь он чувствовал, как начинает намокать подкладка пиджака. Глазницы наполнились горячей нечистой влагой. Он не стирал ее. Он ее вытряхивал из глазниц, резко, как-то по-лошадиному дергая головой. Фесенко сделал полный круг по лишенной тени площади и вошел в кабину телефона-автомата. Ему показалось, что в горло и в ноздри ему влили сухой кипяток. Михаил Зиновьевич задержал дыхание и осмотрелся сквозь стекла будки. Редкие одинокие прохожие, как всегда, в этот час в этой спальной части города. Ничего похожего на слежку он не заметил.

И опять он шел между двумя высотными домами в духовой печи улицы Генерала Микрюкова. Здесь была густая тень, но воздух, казалось, был выкачан до полного вакуума. Было не просто жарко, было горячо. При взгляде на кирпичные стены высоток в затуманенном мозгу Михаила Зиновьевича тошнотно вспыхивало нелепое слово «огнеупоры». Длинный двенадцатиэтажный дом не имел ни ворот, ни дверей. Вообще не имел никаких входов. То есть входы были, но с другой стороны. Со двора.

«А что такого? – строптиво думал Михаил Зиновьевич, слизывая с верхней, чуть обросшей к вечеру губы крупные капли. – А что такого?» – думал он, не ускоряя шага.

Со школьных лет их дружба, почти братство были в то же время жестким соревнованием, непримиримой борьбой. За лидерство? Нет, пожалуй, не за лидерство. За что-то другое… За избранничество! Вот правильное слово. Дело было не только в том, чтобы достичь наилучшего результата, победить. Надо было еще победить максимально легко, выиграть с колоссальным отрывом от противника. Борьба шла не за первое или второе место, а за то, кто Моцарт, а кто… не Моцарт. И сражались на равных – с переменным успехом. Финал школы и первый курс матмеха выиграл Миша – выиграл без всяких сомнений. А дальше все годы в институте – победа была за Липой. Когда оба попали в лабораторию к Бугову (лучшее время, ах, лучшее время жизни были первые годы у Бугова), ослепительные идеи вспыхивали то у одного, то у другого. Они вдвоем играли в блестящий теннис, всех остальных сделав восторженными зрителями.

Так им казалось. Оба не заметили нараставшего раздражения окружающих. Не заметили, что они зарвались. Когда однажды Бугов стал им нудно выговаривать, что они своих товарищей ни в грош не ставят, они темпераментно отрицали и приводили доказательства. Но это была правда. Давно уже все окружающие годились им только как предмет для насмешек. В том числе и сам Бугов.

И наступила расплата. Разными способами их прижали, ограничили, оттерли. Некоторое время можно было объяснять самим себе, что все это козни завистников. Да так оно и было. Но потом… усталость, что ли?.. или годы пришли? Тяжелее как-то все стало даваться. И дружба была уже с кислинкой. Этим воспользовались. Их единство для многих было почему-то как кость в горле. Единство треснуло – их разнесло в две разные компании.

Ипполита с его гонором, честолюбием и склонностью к пижонству подхватила компания «прогрессистов» из высшей части комсомольского руководства. Миша Фесенко оказался среди диссидентов, склонных к модернизму в искусстве и глобальным построениям в теории. И в той и в другой компании крепко пили и устраивали оргии.

«Прогрессисты» снимали для этого теплоход «Карл Либкнехт» и проводили там четырехдневные конференции, тщательно обеспечивая себе все удобства в каютах люкс. Модернисты пользовались роскошной квартирой частника-венеролога, отца одного из членов компании, а водку и закуски приносили с собой. В обеих компаниях были свои барды. Бардов слушали молча, утвердительно кивая головами и постукивая ритмично пальцами по столу. А потом разогревшись, хором пели Окуджаву. Комсомольцы пели: «Мама, мама, это я дежурю», а диссиденты: «Возьмемся за руки, друзья…» И тех и других «пас» Комитет государственной безопасности. Поэтому в обеих компаниях были стукачи. Стукачам очень нравилось пребывание в этих компаниях. Они растворялись и млели, путая долг и удовольствие. В КГБ рос компромат, но до поры до времени никто не собирался разрушать установившееся равновесие сил.

Пора пришла, и пришло новое время. Количество стукачей в компаниях зашло за 50 % и превысило критическую массу. Пошла неразбериха. Уже стукачки спали со стукачами и пытались их разговорить. Уже стукачи стучали на других стукачей. Диссиденты стали перебегать в комсомольцы. Но случалось, что и комсомольцы переходили в диссиденты. Партия окончательно окостенела, разъеденная бюрократизмом и подхалимажем. Она в совершенстве овладела искусством принимать кардинальные решения, но совершенно разучилась хоть одно из них осуществлять. Единственной опорой, подлинной реальной силой оставался только Комитет. Он пронизывал всю страну и наращивал свою проникающую силу. Но и тут появились прорехи. От безмерного расширения числа сотрудников страдало качество. КГБ начал снижать компетентность. Появилась острая нужда в истинных рыцарях государственной безопасности. И они нашлись. Они пришли спасать Комитет и страну. Только талантливая молодежь КГБ могла удержать от распада впавшую в маразм, внезапно одряхлевшую империю.

Вот тогда-то и ухватил блестящий тайный офицер Андрей Александрович (он же Евгений Михайлович) Никитин отставшего от стаи М.З.Фесенко за жопу.