Авантюрный роман - Надежда Тэффи

Она поняла, что значит этот вопрос. Это значило, что ему все известно и он как бы просит ее согласия относиться к ней не как к выдуманной богатой англичанке, а как к настоящей маленькой служащей из модной мастерской. Наташа засмеялась и кивнула головой.

Он повел ее в кафе, угостил шоколадом и пирожными, и сам как-то по-детски озабоченно выбирал эти пирожные и потом следил за выражением ее лица — понравился ли ей его выбор. Очень было мило и весело в этом кафе. Сидели долго.

Потом пошли в маленький ресторанчик обедать.

В ресторанчике было уже не так хорошо. Гастон плел про себя какие-то небылицы, путал, сбивался.

— Мой отец был выходцем из Болгарии, известный богач…

— Выходцем? — перебила его Наташа. — А куда же он вышел?..

— В Ригу. Но он был чистокровный француз. А мать моя была красавица итальянка. Это был страшный мезальянс, хотя она была и титулованная.

— А как же ваша фамилия?

— Та самая, которую я вам сказал.

— А как? Я забыла.

— Гастон Люкэ.

Он посмотрел на нее, видимо, беспокоясь, что она ничего по этому поводу не говорит, и прибавил:

— Я иногда брал артистические псевдонимы…

— Вы, значит, артист?

— Да. Я кончил консерваторию в… в одном маленьком городке.

— В маленьких городках нет консерваторий.

— Это была не совсем консерватория, а — вроде. В Румынии.

— И потом выступали?

— Очень редко.

— А вы не играли в оркестре в кафе «Версаль»?

— Никогда в жизни, — ответил он очень быстро, помолчал и прибавил: — Может быть, так как-нибудь, в шутку…

«Он стыдится этого, — подумала Наташа. — Он хочет быть в моих глазах независимым светским человеком, сыном какого-то знатного „выходца“…»

Ей стало жаль его, и тихая теплая нежность овеяла ее душу.

«Не надо приставать к нему с вопросами. Не все ли мне равно, кто он? Может быть, больше и не встретимся. Уйдет и не вспомнит».

После обеда прошлись по бульвару и сели за столиком большого кафе на улице.

Наташа чувствовала себя усталой и говорила мало, а Гастон увлекся беседой с алжирцем, продающим ковры. Он без конца шутил с ним и хохотал, рассматривая его товар. И хоть ясно было, что он ничего не купит, алжирец продолжал юлить около.

Такие алжирцы всегда бродят мимо больших кафе с неизменными цветными ковриками, иногда с довольно дрянными мехами или даже с поддельными жемчугами и бусами, но, главное, конечно, с коврами. Бродят они также по модным пляжам, где довольно нелепо предлагать товар голым людям. Ну на что голому ковер или лисья шкура? Да и кошелька на голом нет.

И никто, между прочим, никогда не видел, чтобы у такого алжирца кто-нибудь что-нибудь купил. Существование их для всех загадка. Многие склонны даже видеть в них шпионов — но, что можно около кафе шпионить? Какие оперативные планы можно продать неприятелю? Загадка.

Вот с таким алжирцем долго посмеивался Гастон. Под конец сказал:

— Я хочу совсем крошечный коврик, беленький.

И засмеялся, глядя алжирцу прямо в глаза.

— Меньше этих сейчас нет, — серьезно ответил тот. — Дайте задаток полтораста франков.

— Сто! — сказал Гастон.

Алжирец перекинул свои ковры на руку и стал медленно отходить.

— Он сейчас вернется, — шепнул Наташе Гастон.

И действительно, алжирец постоял посреди улицы, посмотрел во все стороны, снова подошел к их столику и, сняв с плеча небольшой коврик, поднес его к Гастону. Тот дал ему сто франков и стал щупать коврик. Потом алжирец быстро вскинул коврик на плечо и ушел, не оборачиваясь.

— В чем же дело? — удивилась Наташа.

Ей показалось, что он сунул в руку Гастону крошечную записочку.

— Вам письмо?

— Да. От одной интересной испанки.

— Отчего же вы не читаете?

— Нельзя.

И, нагнувшись к ней, шепнул:

— Кокаин.

— Разве вы нюхаете кокаин?

— Нет, это я не для себя. Это для одного знакомого. Он его продает и получает в десять раз больше.

— А вы знали раньше этого алжирца?

— Ну конечно.

Странный этот Гастон! Впрочем, он так много врет, что, может быть, и не знал раньше этого алжирца. А может быть, это и не кокаин, а действительно записка.

— Милый Гастон, — сказала она, — если бы вы врали не постоянно, то было бы интереснее. Я бы тогда угадывала, что — правда, что — ложь.

Гастон стал серьезным, как будто обиделся. Потом сказал:

— Если бы вы могли быть моей подругой, у меня никогда не было бы тайн. То есть — почти никогда. Ведь вы тоже не всегда говорите правду. Разве вы не выдавали себя за богатую англичанку?

— Опомнитесь! Я ни слова не сказала.

— Не сказали, но и не разубеждали меня. Вы, между прочим, говорили: «мой шофер», «моя машина»…

— Точно так же я сказала бы «мое такси»…

Он засмеялся:

— Видите, как неприятно, когда вас уличают во лжи! А по отношению ко мне вы только этим и занимаетесь!

Наташе показалось, что он сердится, и она смущенно взглянула на него. Нет — он, по-видимому, и не думал сердиться. Он посмотрел ей прямо в глаза и засмеялся.

— Ну как вы не понимаете, — сказала Наташа. — Ведь это тогда была просто шутка, забава, а не обман.

— Ну, вот, вот, ведь и я тоже шучу и забавляюсь.

— А будет ли когда-нибудь правда? — спросила Наташа и сама смутилась, точно вопросом этим выдавала какое-то свое желание, какие-то надежды на дальнейшие встречи, на более сердечные и искренние отношения.

Он ничего не ответил на ее вопрос, только молча поцеловал ей руку.

Они расстались, не условливаясь о новой встрече, но на другой день он снова ждал ее на улице.

И они снова обедали вместе и вечер провели в кинематографе.

— Вы, кажется, целый день свободны, Гастон? — спросила Наташа. — У вас нет сейчас определенных занятий?

— Наоборот, я очень занят. У меня масса дел.

— Каких?

— Комиссионных. Я занимаюсь комиссионными делами. Вот мне сейчас поручили продать один дом. Я на этом деле смогу заработать несколько десятков тысяч. Даже еще больше.

Наташа посмотрела на его детский рот с надутой верхней губой, на розовые щеки.

— Не похожи вы, Гастон, на солидного дельца. Сколько вам лет?

— Гораздо больше, чем вы думаете, — обиженно ответил он. — Мне уже под тридцать. Я знаю, я очень моложав, но стоит мне надеть очки — я сразу делаюсь на десять лет старше.

— А вы носите очки?

— Нет.

Она засмеялась, но от разговора этого легла ей на душу легкой пленкой печаль.

«Под тридцать. Двадцать три? Двадцать четыре?.. А мне тридцать пять».

И тут же совершенно ясно видела полную неосновательность своей печали. Не все ли ей равно? Не так она стара, чтобы грустить об ушедшей юности. А если ему даже двадцать, то ей-то какое до этого дело? Пусть хоть пятнадцать. Ведь не замуж же ей за него выходить?

Мысль была совершенно ясная и дельная, но тихой печали с души не сняла.

На другой день перед уходом из мастерской она долго прихорашивалась перед зеркалом и слегка подрумянилась. «Конечно, не потому, что Гастону третий десяток», а просто так. Захотелось…

И, выйдя из подъезда, пошла не как всегда ленивой и усталой походкой, а легко, быстро, прямо, словно показывала покупательницам новую спортивную модель.

Она дошла до конца улицы, вернулась, прошла снова.

Никто не догнал ее и не окликнул.

Гастон не пришел.

10

Как нимб, любовь, твое сиянье

Над каждым, кто погиб, любя.

Блажен, кто принял посмеянье,

И стыд, и гибель от тебя…

Бедная старая красавица дю Барри плакала на эшафоте, крича: «Еще минутку, господин палач!»

Не пришел он и на следующий день. Да ведь он и не обещал, что придет…

Стояли жаркие, душные дни. Настроение в мастерской было истерическое.

Продавщица Элиз упала в обморок перед заказчицей. Манекен Вэра вела себя вызывающе, опаздывала и нагло улыбалась, когда мадам Манель делала ей замечания. Очевидно, она нашла себе другое место и старалась вывести Манель из себя, чтобы та сама ее прогнала. Тогда можно было требовать с нее полагающихся в таких случаях «ликвидационных». Но Манель как будто угадала ее маневр и хотя белела от бешенства, но решительных слов не произносила и была таким сладким ангелом, как бывают только от самой крутой злости.

Мосье Брюнето был неуловим, и в какой фазе находились его отношения с Вэра, определить было трудно. Но это последнее обстоятельство выяснилось, когда Вэра пригласила Наташу провести вместе вечер.

— Мы заедем за вами ровно в девять. Наденьте открытое платье.

«Кто это „мы“?» — подумала Наташа.

«Мы» оказалось состоящим из Вэра и Брюнето. Заехали они уже не в великолепной «Испано» [14] мадам Манель, а просто в такси. Оба были веселы и говорили друг другу «ты».