Долина в огне - Филипп Боносский

— Ну, скоро? — непрестанно спрашивал Бенедикт. — Мы пришли?

— Нет, — отвечал Джой. Он побледнел и съежился от страха.

Протестантизм чувствовался в городе на каждом шагу. Здесь были протестантские церкви, протестантские школы и публичная библиотека. Они обошли стороной деловую часть города и очутились в жилом районе. Вдоль улиц росли платаны, а перед каждым кирпичным домом была полоска зеленого газона.

— Здесь? — спросил Бенедикт.

Джой молча кивнул.

— Который дом?

Джой показал. Бенедикт остановился в нерешительности.

— Этот? — переспросил он. Джой снова кивнул. — Ты уверен?

— Да, — ответил Джой и хрипло зашептал: — Бенни, давай просто оставим тележку у подъезда, а сами убежим!

Бенедикт обрушился на него:

— Чтобы нас считали ворами? Нет. Надо доказать им, что мы не воры. Мы должны доказать!

Джой бросил на него умоляющий взгляд.

— Ладно, подожди здесь, — сказал наконец Бенедикт.

Он покатил тележку по дорожке, пересекавшей газон. Из окон дома лился мягкий оранжевый свет. Бенедикт обернулся и укоризненно посмотрел на Джоя, который спрятался за большим кустом сирени. Листья на ней торчали, как ушки. Бенедикт дошел до двери и опять остановился. До сих пор он шел вперед машинально, как во сне, ни о чем не раздумывая, а теперь, когда он потянулся к звонку, рука его дрогнула.

А что, если тут живут протестанты? В городе он всегда чувствовал скрытую угрозу, неприязнь к себе и своим землякам, и не только потому, что был католиком, но главным образом потому, что он был беден и жил в Литвацкой Яме. Казалось, горожане узнавали это с первого взгляда. Конечно, в городе его никто не знал, не то что в поселке, и он не мог сказать им, что бедность — это несчастье, а не позор. Город был исполнен гордыни. Несмотря на свою решимость, Бенедикт заколебался. «А что, если...» — подумал он. И тогда ему припомнились влажные от слез глаза отца Брамбо, устремленные на долину.

В доме послышались голоса, и Бенедикт чуть было не обратился в бегство, но потом зажмурился и дрожащей рукой нажал кнопку. Раздался мелодичный звон, и, прежде чем он стих, дверь отворилась.

— Что вам надо?

У человека, смотревшего на Бенедикта, было типичное лицо протестанта, и говорил он «по-городскому», как все англосаксы — враги его отца. В представлении Бенедикта он был одним из тех, кому никогда не приходится своим горбом зарабатывать себе на хлеб.

— Я... — мальчик запнулся. Он силился вызвать в своем сознании образ того Бенедикта, который бесстрашно взошел бы на Голгофу и для которого общение с богом было естественным, как дыхание. Мужчина вышел к двери с трубкой; он был высокого роста, волосы у него были совсем седые, нос длинный и тонкий, губ почти не видно.

— Я вернул вашу тележку! — вырвалось наконец у мальчика.

Мужчина насторожился и сурово посмотрел поверх головы Бенедикта.

— Ада! — позвал он. — Вот тележка Роджера! — И прежде чем Бенедикт угадал его намерение, он схватил мальчика за шиворот и потащил в дом.

Бенедикт не мог выговорить ни слова, ноги отказывались ему повиноваться. Мужчина приподнял его и швырнул в переднюю. Бенедикт услышал над собой его возбужденный голос:

— Вор! Он украл твою тележку, Роджер!

Они окружили Бенедикта. Скорчившись на полу, он поднял голову и посмотрел на них. Вот оно — воплощение гордыни! У всех троих взгляд был исполнен равнодушного презрения к его бедной одежде, к его скуластому лицу, к ломаному языку, на котором обычно говорили все инородцы. Их презрение преследовало его всегда, с раннего детства, с тех пор как он себя помнил. Эти трое презирали его.

— Пустите меня, — сказал Бенедикт, ничего вокруг не различая.

— Значит, это ты украл ее? — спросил мужчина.

Бенедикт не нашелся, что ответить.

— Нет, — наконец с трудом выговорил он. — Я не крал, я привез ее обратно...

Но он и сам чувствовал, что говорит не то, что нужно. Они его не поняли.

— Значит, ты — вор? — закричал мужчина.

— Нет, нет, — ответил Бенедикт. — Я же говорю: я вернул ее...

— Но ты сначала украл?

— Нет!

— Так кто же это сделал?

Наконец-то его спросили об этом, но Бенедикт не ответил.

— Ты откуда?

Бенедикт помертвел.

— Из Литвацкой Ямы, да? Можешь не отвечать: я чувствую по запаху!

Бенедикт потупил глаза и начал молиться. Губы его беззвучно шевелились.

— Мы тебя заставим заговорить! — с угрозой сказал мужчина.

Бенедикт зажмурился. Перед ним возник из тьмы строгий шпиль церкви, на самой его вершине ослепительно сиял крест. И вот он уже в самой церкви, у подножья гигантского алтаря из слоновой кости, усыпанного белоснежными лилиями; на него смотрит страдальческое лицо Христа, и он падает ниц на ступени алтаря. С ковра вздымается пыль, он чувствует ее во рту. Над головой его висит тяжелая чаша со святыми дарами. «Святый боже, помилуй нас!» — слышит он низкий надтреснутый голос отца Дара, но внезапно голос меняется, серебристо звенит, как у того, другого, радостно рвется ввысь: «Kyrie, eleison! Christe, eleison! Kyrie, eleison!»[1]

Мальчик и женщина наблюдали за ним. Он открыл глаза и увидел их любопытные, слегка испуганные лица. «Боятся меня, думают, что я юродивый...» — подумал Бенедикт. Мужчина звонил в холле по телефону. Он успел бы добежать до двери — эти двое не смогут с ним справиться. Надо только закричать, вскочить, оскалить на них зубы, и женщина упадет в обморок, а мальчик убежит со страху...

Вернулся мужчина.

— Я вызвал полицейскую машину, — сказал он. — Итак, у тебя остается ровно десять минут на размышления. — Он высвободил из-под манжета часы.

«Странно, до чего они все похожи друг на друга, — подумал Бенедикт. — У всех одинаковое выражение лица».

— Роджер, это тот самый?

Теперь на него уставился двенадцатилетний мальчишка, разглядывая его со всех сторон; Бенедикт почувствовал, что его оценивают, выносят приговор. Мальчишка был неприкосновенным лицом, одним из тех, кого охраняла Заводская компания. Волна унижения захлестнула Бенедикта.

— Я не уверен, папа, — сказал мальчик на педантично правильном английском языке, на котором они все говорили. — Но он действительно похож на того литвака, который украл тележку.

На улице Бенедикт показал бы ему за такие слова! Он бы ткнул его носом в грязь! Он заставил бы его раз сто сказать: «Ем дерьмо! Ем дерьмо!» А потом бежал бы за ним следом и дразнил: «Эй ты, девчонка, кружевные штанишки!»

— Три минуты прошло, — четко сказал спокойный голос.

Бенедикт не мог заставить себя посмотреть на мужчину, он и сам не знал почему. Глаза не повиновались ему, бегали по сторонам. В голове всплывали бранные слова — их произносил кто-то другой, не он. Сознание его туманилось.

— Он сейчас заплачет, — с тревогой сказала женщина.

Бенедикт вскинул голову.

— Пять минут! — отчеканил мужчина, глядя на часы.

Мальчика охватило отчаяние.

Иногда дети заводских служащих кричали вниз с вершины холма:

Эй, уроды, чужаки, голодранцы литваки!Негры, итальяшки — драные рубашки!

А мальчишки из поселка взбегали по лестнице и гнались за ними до самого города, до кустов барбариса и синих колокольчиков, что росли на окраине.

Бенедикт закрыл глаза. «Credo in unum Deum, Patrem omnipotentem Factorem coeli et terrae, visibilium omnium et invisibilium...»[2]

— Что он говорит? — воскликнула женщина.

— Они все так говорят, мама, — это литвацкий язык, — авторитетно заявил мальчик.

— Осталось три минуты, — объявил голос мужчины.

«Господи, помилуй», — тихо, нараспев повторял Бенедикт. Перед ним высился алтарь. В ушах звучал голос отца Дара: «In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen»[3]. Было утро, утро воскресенья. Церковь озарял тихий мерцающий свет; перед Бенедиктом возвышался алтарь, престол был покрыт белым, шитым золотом, покрывалом. Высокие позолоченные подсвечники сияли, отражая пламя свечей. Двери дарохранительницы были плотно закрыты; там покоились тело и кровь господня. Бенедикту свело болью живот, голова его трещала. Ему казалось, он стоит на коленях и если чуть наклонится вперед, то упадет плашмя на пол. Вдруг запах супа, который варила его мать, почему-то проник в комнату, и в удивлении он открыл глаза.

— Отпустите его, пожалуйста, — сказала женщина. — Может быть, они и не приедут за ним, а тележка уже у нас. Разве тебе не хочется отпустить его, пупс?

— Нет, — решительно сказал мальчик.

— Не в тележке дело, — ответил мужчина.

— А может, он и вправду не крал ее, — сказала она.

— Но ведь кто-то ее украл! — раздраженно отозвался мужчина. — Пусть в этой краже он не участвовал, что это меняет? Все равно украл кто-нибудь из Литвацкой Ямы. И если этот мальчишка случайно не участвовал в краже тележки, могу поклясться, что он стащил что-нибудь другое, за что его не поймали. Все они в чем-нибудь виноваты! Мы должны защищать нашу собственность от жителей Литвацкой Ямы, — заключил он. — Понимаешь, от всей Литвацкой Ямы, а не от кого-нибудь из них в отдельности!