Ферзь – одинокая фигура - Роман Суржиков

– Я имею в виду, не электронные фото, а бумажные. Те, что в альбомах.

– О, нет, такого у нее давно не водится! Ни разу не видел, чтобы она печатала цифровые фотки. Альбом, наверное, с детства остался.

Наверное… Альбом и ощущался так, будто он с детства. Но что-то, какая-то черточка, актуальная поныне, в нем была.

– И последнее. У вас нет догадки… извините, что спрашиваю о таком мрачном… где Катерина взяла кислоту? Может быть, она хранилась у нее для каких-то целей?

– Не припомню… А какая, вообще, разница? Кислота же не запрещена вроде, ее в хозяйственном можно купить.

– Можно, конечно. Тут весь вопрос в том, когда. Одно дело – пузырек хранился у нее дома, был нужен для чего-то, для сантехники, например. Когда стало невмоготу, Катя захотела принять яд, но его не нашлось, а под руки попалась солянка. Совсем другое дело – уже с мыслями о самоубийстве она шла в магазин, покупала эту дрянь, при этом представляя, как выпьет ее. Второй вариант – это уже серьезное нарушение психики.

– Не думал об этом, – сказал Сергей и спал с лица. Похоже, он впервые попытался представить себе состояние бывшей любовницы.

– И не думайте, – искренне ответил я. – Ей уже не поможешь, к сожалению. Но вы помогли мне узнать причину, и когда я ее узнаю, мы, пси-тэ, сможем лучше помогать людям в трудную минуту и видеть опасность заблаговременно.

Фраза вышла очень пафосной, и я пнул себя мысленно, однако Сергей поднялся с очень серьезным лицом и пожал мне руку:

– Я рад, что смог помочь. И прошу… если… когда вы поймете, почему… пожалуйста, скажите мне, хорошо?

Следующим пунктом была школа. Номер 36, Голосеевский район, улица Стельмаха. Я остановил машину между «лежачими полицейскими», щедро рассыпанными тут, у широкой лестницы, восходящей к суровому четырехэтажному зданию. Сложенная из темного кирпича, крытая ржавым железом, школа выглядела мрачно и неприветливо, своим видом убивала малейшие сомнения в том, что прожить жизнь – отнюдь не поле перейти. Когда я поднимался ступенями, задребезжал звонок – отвратительный, как ему и полагается. Было около трех, уроки в большинстве классов уже окончились, и навстречу попались лишь две группки нескладных детей пубертатного возраста. Мальчишки пробежали, выкрикивая что-то боевиковое, девочки дружно поглядели на меня и захихикали, едва разминувшись.

В учительской я застал трех женщин. Одна, без малого пятидесятилетняя, в строгом сером платье и белой блузе, с пучком волос на затылке, нещадно старившим ее, напоминала завуча или директора. Я представился и изложил свое дело. Завуча звали Ирина Федоровна, она предложила мне стул и села сама, приобретя скорбный и сосредоточенный вид. Две другие подошли поближе, затихли.

Я спросил, наперед предчувствуя ответ:

– Вы уже в курсе обстоятельств смерти Катерины Петровской, верно?

При звуке фамилии завуч чуть поморщилась, и я пожалел, что не помню отчества Катерины. «Петровская» звучало здесь неуместно и протокольно, словно гражданка или потерпевшая.

– Да, мы знаем. Приходил следователь, Александр Дмитриевич, он рассказал нам… многое.

В паузе перед «многим» читалось искреннее сострадание.

– Я очень соболезную – Кате и вам. Ее смерть не дает мне покоя, хоть и установлено наверняка, что Катя покончила с собой. Как по-вашему, почему она могла это сделать?

– Чужая душа – потемки, к сожаленью. Я не представляю, что могло заставить ее. Бедная Катечка.

Одна из женщин шумно выдохнула и опустила взгляд.

– Ирина Федоровна, скажите, ладилось ли у Кати на работе?

Завуч покачала головой.

– Это даже сложно назвать словом «ладилось». Катя была прекрасным педагогом, считайте, от Бога, если вы веруете. Она вела биологию, и все дети обожали ее предмет. Успеваемость отличная, никаких прогулов, никаких шалостей. В позапрошлом году она стала классной руководительницей в седьмом бэ, а класс был отнюдь не из тихих. Как вы понимаете, район не престижный, дети часто из неблагополучных семей. Однако сейчас я на бэ-класс нарадоваться не могу: Катечка к каждому нашла подход, каждого сумела замотивировать. – Тут она оценивающе взглянула на меня поверх очков. – Ну, вы должны знать, как это делается.

– А скажите, могло ли быть так, что с кем-то из детей у Кати вышел конфликт, неурядица, непонимание? Могла ли она переживать из-за кого-нибудь из учеников?

Ирина Федоровна начала отрицательно качать головой уже на половине фразы. Затем твердо отбросила мое предположение. Катю любили дети. Да, вне сомнения, у каждого ребенка бывают трудности, проблемы – у кого с учебой, у кого с одноклассниками, кто уже посматривает на мальчиков и вовсю переживает за свою внешность. Но Катя была из тех редких учителей, с кем дети делились переживаниями и советовались. И нередко ей удавалось помочь, найти выход из положения, даже когда дело касалось отношений с родителями. Пока завуч говорила, две учительницы согласно кивали.

– Она психолог?

– По образованию – да. Окончила Харьковский психологический.

Харьков не готовит пси-тэ, академии пситехников расположены только в Киеве и Львове. Я отложил это в памяти.

– Ирина Федоровна, вы знаете, откуда у Кати такие навыки работы с детьми? Ведь, вы говорите, она была опытным педагогом?

– Я не слышала о ее прошлой должности. Возможно, стоит вам переговорить с директором – Павлом Сергеевичем, он в понедельник будет. Но ее навыки воспитательской работы не вызывали сомнений с первого же месяца.

Обстоятельная и правильная речь выдавала в завуче преподавателя русского языка, причем старой закалки, взрощенного на Льве Толстом и Шолохове. Одна из женщин – та, что выдыхала – прибавила:

– Мне кажется, с Катей на прошлой работе плохо обошлись, несправедливо. Ну, знаете, бывает. Она не любила вспоминать.

– А вы часто общались с нею? Дружили?

Женщина кивнула. Она была темноволосая, большеглазая, астеничная. Ей перевалило за тридцать не так уж давно, и многочисленные морщинки на лице выдавали вспыльчивость, эмоциональную неуравновешенность. Пожалуй, эта женщина склонна орать на учеников и нервно курить во время перемены.

– Это Галя… Галина Витальевна, учительница физики, – пояснила завуч. – Катя доверяла ей.

– Галина Витальевна, а с вами Катя не делилась своими переживаниями, бедами? Возможно, рассказывала что-то на прошлой неделе?

– Ничего, – сухо, как-то по-беличьи щелкнула Галя. Стало ясно, что она еще не простила умершей подруге этого молчанья. – В понедельник и вторник ее на работе не было, я позвонила, а она только буркнула что-то, мол, нездоровится, нет сил, в четверг выйду.

– Прежде Катя жаловалась на здоровье? Или, допустим, на депрессии?

– Да нет… – сказала Галя.

– Ну, как сказать, – вдруг вставила другая учительница.

– С коллегами Катечка не была очень открытой, – пояснила Ирина Федоровна. – Она не замыкалась в себе, но и делиться проблемами, переживаньями не считала допустимым. Видите ли, молодой человек, в ней было внутреннее достоинство, которое не позволяло этого.

– Катя, бывало, печалилась или впадала в задумчивость, – сказала Галя, чуть покосившись на завуча. – Но депрессии – это нет. Она не из тех, кто станет депрессовать из-за мужиков.

Завуч покосилась на нее в ответ. Они так изощренно вкрадчиво гнули разные линии, что я позабавился этому.

– Ирина Федоровна, еще вопрос. Вы сказали такое слово «заставило» – Катю нечто заставило покончить с собой. Поясните, Ирина Федоровна, – я глянул при этом в глаза Гале, призывая ее не перечить, – почему вы использовали такую фразу? Вы предполагаете, что некая сила принудила Катю?

– Видите ли, молодой человек, самоубийство суть отклонение от нормы, противное природе. На это идут люди, либо психически ненормальные – а я уверена, что Катя таковой не была – либо…

– Те, кого заставили?

– Те, кто не выдержал силы, довлеющей над ними.

Она скрестила руки на груди – вполне красноречиво. Я поднялся:

– Большое спасибо вам всем за помощь. Премного благодарен вам, и вновь приношу свои соболезнования.

Они попрощались, я направился к двери, но задержался и спросил:

– Еду машиной в направлении центра. У вас ведь рабочий день уже оканчивается. Не хотите ли, чтобы я подвез вас?

Поочередно посмотрел в глаза каждой, лично адресуя свое предложение. На Галиных зрачках задержал взгляд чуть дольше, и она кивнула:

– Да, меня до метро, будьте добры!

В машине Галя бросила сумку назад и расположилась вполоборота ко мне, сразу настроившись на разговор. Я не мучил ее паузами и спросил, едва тронувшись с места:

– Она у вас набожная, завуч эта?

– Как паровоз!

– В смысле?

– Старая, железная, упрямая. И ничего перед собой не видит, кроме рельс.