«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев

как он себя помнил, ему никогда не приходилось видеть, чтобы на стол поставили еду и одни бы уселись и ели, а другие бы стояли рядом и глотали слюнки.

Когда все немного утолили голод, за столом началась болтовня. Отец стал рассказывать детям, как утром на базаре у одного крестьянина вырвался петух, которого тот принес продавать.

— Видели бы вы, какой переполох поднялся! Все кинулись его ловить.

Петух носился по базару, перелетал с телеги на телегу и согнал семь потов со своих преследователей. Собаки разлаялись, один вол оборвал привязь и как бешеный помчался вниз, к Дунаю, а крестьянин просто плакал от досады. У него, оказывается, дома больной ребенок остался, так он хотел ему что-то купить на деньги, вырученные за петуха. В конце концов преследователи загнали птицу во двор околийского[4] управления, а там какой-то полицейский стукнул его по голове камнем. Петух затрепыхался, забился в судорогах — пришлось тут же свернуть ему шею. Сбежались полицейские, закричали, что это их добыча, и крестьянин испугался — махнул рукой и оставил птицу.

— Ешьте! — сказал он. — Теперь уж все равно!..

Дети слушали эту веселую историю и смеялись до упаду, так что матери пришлось несколько раз останавливать их, чтобы они не подавились.

Только у Цанко лицо пожелтело и глаза налились слезами. Мальчик знал, что дедушка ничего не привез с собой на телеге, и все же ему казалось, что выпущенная на базаре птица — это их петух с огненным гребешком и синеватого отлива перьями, а крестьянин, который плакал, — это его, Цанков, дедушка. И плакал он не только из-за петуха, но и из-за больного мальчика…

— Дай мне воды! — вдруг сказала Стефка и, не оборачиваясь, через плечо протянула чашку Цанко.

Цанко налил воды из большого эмалированного кувшина.

— Осторожней, осторожней, ты ее обольешь, — прикрикнула на Цанко госпожа, увидев, как сильно дрожит его рука.

Ложки детей живо передвигались от тарелок ко ртам, белые личики раскраснелись от горячего вкусного супа. Цанко смотрел то на одного, то на другого, то на третьего и глотал собственные слезы.

— Держи! — мальчик постарше протянул Цанко пустую тарелку.

— На, прибери и остальные, — добавила мать, складывая одна на другую тарелки из-под супа. — Поставь их на умывальник и нагрей в большой медной кастрюле воды для мытья.

Цанко, совсем уже одурев, делал все, что ему говорили, но обед никак не кончался. На стол было подано сушеное мясо, потом какое-то студенистое кушанье в стеклянных блюдечках с кудрявыми краями. И всего этого для Дончо накладывали по две тарелки. Только когда покончили и с яблоками, все стали сворачивать свои салфетки.

Дончо устало потянулся, и стул под ним затрещал. Потом он зевнул так, что все его подбородки слились в один огромный надутый зоб. В горле у него заклокотало.

— Надо соснуть! — изрыгнул он вместе с зевком.

— Иди приляг! — откликнулась хозяйка. — Только разуйся, слышишь? Не вздумай растянуться в ботинках поверх покрывала.

— Разуюсь, разуюсь, — пообещал Дончо.

Цанко все вертелся перед ним, чтобы тот велел ему, наконец, идти в лавку, помогать работнику Ивану, но Бочонок прошел мимо мальчика к большому дому, даже не взглянув на него.

Райна отправила детей спать и только после этого повернулась к Цанко.

— Пойди возьми себе супу, сколько захочется. Я тебе крылышко оставила и цыплячьи ножки, обглодай хорошенько. От мяса соус остался. Поешь как следует, только смотри подбери все корочки, а то дети такие балованные — вон сколько недоеденных кусков набросали. Я пойду отдохну. А ты, пока вода греется, прибери со стола и потом вымой тарелки. Да не больно стучи, а то нас разбудишь. Но сначала поешь, а когда я приду, будет видно, что дальше делать.

И, прикрыв окно, выходящее в сторону большого дома, хозяйка последовала за мужем. Когда она взошла на крыльцо, Цанко увидел, как она стала вдруг сине-зеленой и желтой от солнечного света, пробившегося сквозь цветные стекла.

8

Голод его прошел, да и желудок его словно наполнился горечью. Коленки у него так дрожали, что ему пришлось присесть к столу. Пальцы его ухватили недоеденный ломоть хлеба. Хлеб был белый и мягкий, а корочка — красноватая и блестящая. Он был похож на булочку, которую дедушка принес ему однажды с белослатинского базара.

Цанко отломил кусочек и положил его в рот, с усилием разжав слипшиеся губы. Но челюсти его словно одеревенели и еле-еле смогли разжевать хлеб. А от слез белый комочек стал совсем соленым.

— Мама-а! — вдруг разревелся Цанко и уткнулся лицом в хлебные крошки на столе. — Я не хочу-у! Не хочу-у!

Мальчик так крепко прижимался лицом к своим потрескавшимся ладошкам, что все вокруг него потемнело, как прошлой ночью.

Весь его маленький детский мир остался где-то по ту сторону этой черной ночи. Там, на том берегу, затерялся дедушка. Не было рядом и работника Ивана, и петуха… Как во сне, его окружала враждебная пустота, и в этой пустоте он летел вместе со столом, с тарелками, с умывальником, погружаясь в нее все глубже и глубже…

— Мама-а!.. Мамочка-а! — рыдал мальчик, и все его тело дрожало так, что даже стол вторил ему жалобным скрипом.

— Цанко! Цанко! — послышался ему вдруг чей-то голос. — Что ты? Чего ты плачешь?

И эти слова, казалось, были сном, но мальчик поднял мокрое чумазое лицо и испуганно взглянул в сторону большого дома.

— Цане, что ты, Цане?

В раме окна, между двумя раскрытыми стеклянными створками, кто-то стоял. Цанко поморгал, чтобы отогнать неожиданное видение, но оно не исчезало и тоже молча моргало глазами.

— Деда-а! — заревел мальчик и, словно обезумев, с криком бросился к совсем растерявшемуся от его одинокого плача старику.

Окно было невысоко над землей — Цанко одним прыжком выскочил в сад и свалился в объятия деда.

Он весь дрожал от плача и не мог вымолвить ни словечка.

Старик давился, хватал ртом воздух, пытаясь перевести дух, но только молча гладил головку внука.

— Молчи… Молчи, сынок…

Заглянул он сюда вроде только для того,-чтобы посмотреть на дом, где будет жить его внук, прежде чем уйти