Латунная луна : рассказы - Асар Эппель

Когда разъехались его двери, я, ставя ногу на ступеньку и оглянувшись, в изумлении не увидел входивших за мной тех, чей срывающийся разговор только что слышал. Зато в остановочном углу на железной скамье в окружении набитых вываливающимся хламом и тряпками замызганных клетчатых сумок стал виден освещаемый автобусными окнами какой-то бродяга. Был он в неописуемом салопе и ушанке, из которой лезла вата. Еще на нем виднелся долгий грязный шарф, и весь побродяга этот от многих своих огромных одежд грузнел большим отвратительным кулем.

Автобус отъезжать не торопился. Шофер, как и я, разглядывал сидящего и даже гуднул, поторапливая того садиться.

Я же сразу углядел, что нищий человек прижимал к уху некое подобие мобильника — что-то лоснившееся, похожее на коробочку от сардин, и сейчас уставился на автобус пустыми глазами, так что было не понять, видит он нас или просто оцепенел среди своих грязных сумок. Сардинная жестянка блестела масляным боком. Он, вероятно, сперва добыл из нее пальцем уцелевшие в скругленных углах остатки масла, затем палец обсосал, а потом дозвонился с нее в рождественскую жизнь, где после шампанского сладостны и на все согласны целующие тебя неотвратимые губы любимой.

— Эй, шабол, садишься?! Ну, гляди, не хочешь, не ехай! Все равно с праздником тебя! — неспешно трогаясь, сказал по радио шофер.

Остановочный человек убрал от уха тускловато блеснувшую жестянку и обеими нечистыми руками показал нам с шофером непристойный жест, мол, нате вам, сволота, в грызло!

Гангутский рубль

Я побывал владельцем баснословных монет. Но сперва не об этом, потому что наш кот “повалил Вальку — так свою подругу называла мама моей жены Наталья Григорьевна — на диван”.

Кот у нас отменный. Огромный и тяжелый. Лишенный возможности заводить с кошками котят, он здорово разъелся, а все потому, что Наталья Григорьевна в покупаемую для него мелкую камбалу примешивает размоченный хлеб, а мучное, как известно, идет в жир кошкам тоже.

С котом самозабвенно играет, когда приходит, подруга нашей мамы. Она устраивает перед ним, сидящим на полу, руки кольцом, и он, как циркач, сквозь них мощно выпрыгивает. Еще она располагает над его головой растопыренную ладонь, а кот, уставясь на ладонь, начинает бить хвостом, прижимает уши, устраивает на физиономии полоумный взгляд и принимается клокотать утробой. Затем на диване начинается главное. Кот отбивается задними лапами от щекочущей его пузо Валькиной руки, носится по дивану, то кидаясь на пол, то снова взлетая на диванную подушку, и кончается все тем, что он “валит Вальку на диван”.

Она, конечно, визжит “ой повалил!”, а мы, понятное дело, хохочем.

Кот может и не пригодиться нам для дальнейшего повествования (хотя почему бы и нет?), а вот Валентина Петровна нужна и появилась кстати.

А теперь о себе и о кое-каких моих особых свойствах.

Я — несостоявшийся коллекционер, остановившийся на детских монетках и марках, на стеклышках и значках, однако повидавший разных завзятых коллекционеров — матерых, породистых, готовых на все, ибо выцыганивание, выпрашивание, покупка или отъем желанного раритета (или даже предмета малоценного), который будоражит твое устремление и желанней тебе, чем женщина подростку, чем еда и бражничанье и, наверно, чем даже воздух, а также честь и совесть, — это гоньба по следу, это задача задач, обретение полноты, абрис которой тебе известен, а порой известен и адрес.

Допустим, вы прослышали о некоей славной старушке, у которой есть автограф Пушкина (sic!), а вы как раз собираете автографы Пушкина или автографы сочинителей пушкинской поры, или вообще досоветских писателей, или даже советских. Как эта старушка выжила, как пережила досконально осуществляемый холуйской страной бред захолустного психопата в мягких сапогах, понять трудно, хотя пока, между прочим, никто не отменил нависавшего целую жизнь над ней рокового жребия.

Живет она в коммунальной квартире, а это сто раз уже описано, и тратить место на рассказ о ее жилье, как, впрочем, и житье не будем.

И тем не менее.

Она, конечно, прихварывает. Пользует ее участковый врач некая Цветкова, а болезни лечатся кальцексом или стрептоцидом (стрептоцид в ходу пока что красный). А еще синим светом. В знак же благодарности старушка одаривает доктора Цветкову чем-нибудь заветным, например, лимоном, который у нее на этот случай всегда имеется.

И вот, наконец, вы достигаете этой старушки, завязываете с ней дружеские отношения и начинаете экспансию. Конечно, старушка сразу оценила ваше обаяние, но утверждает, что торговать строчками Пушкина аморально, что правильней сдать автограф в музей, но вот она не знает, где такой музей находится. А вы, во-первых, знаете где, во-вторых, не советуете, потому что в музее автограф кто-нибудь приберет к рукам, в-третьих, убеждаете ее, что в нынешних условиях куда правильней продать этот автограф за приличные деньги. Она: нет-нет, что вы! Вы: да как же! Пушкин ведь сам сказал: “не продается вдохновенье, но можно рукопись продать”, а значит, можно продать автограф, потому что автограф, он самая рукопись и есть. А дальше уже вопрос вашего терпения и обходительности; решайте сами, что предпринять, чтобы автограф перешел к вам, а старушка, прослезившись, благодарила бы вас за необходимые ей на зубы деньги, которыми вы столь “щедро” поддержали ее в трудную минуту.

Тема старушки в нашем случае исчерпана, и старушка эта для рассказа пока что больше не нужна.

Итак, никакого заядлого коллекционера из меня не вышло, но значительная осведомленность о навыках этих упорных людей, понимание их побуждений, ощущение внутреннего волнения при возможности заполучить в коллекцию нечто желанное, долгожданное, шевелящееся уже в твоих когтях — это мне известно и мной усвоено.

Вообще-то в те поры, когда все началось, мы с женой… (вот и появилась в повествовании моя жена тоже!); она ленинградка, а я к ней в то время наезжал из Москвы не то чтобы в гости, а просто уже как к себе домой, потому что в Москве, куда она собиралась ко мне переехать, с жильем и работой ничего не получалось, и была это неразрешимая проблема.

Мы тогда, как и многие наши друзья, была привержены старинным вещам и предметам, а в Ленинграде этого добра водилось куда как много, причем стоило все по сравнению с Москвой копейки или вообще ничего не стоило.

Жили мы в Питере недалеко от так называемого Дерябкина рынка, а на этом рынке была комиссионная лавочка, где возможно было купить разный антиквариат, который не принимали в комиссионный на Невском. На Невском же его не принимали, если на нем не было фабричного клейма, а клеймо не ставилось, допустим, Кузнецовым, когда он полагал за тончайшей фарфоровой кофейной чашечкой какой-то непостижимый для нашего времени дефект (углядеть его не представлялось возможным, и поэтому, чудесно расписанная чашечка-скорлупка, продавалась вместе со своим блюдечком на Дерябкином рынке за цену, во много раз меньшую, чем на Невском).

А у нас порой не было на этот копеечный товар даже рубля, хотя многое жуть как хотелось купить. Но кое-что нам все-таки доставалось.

У нашей мамы была еще одна закадычная подруга. Тетя Нюра. Она работала на заводе “Светлана” и от тамошних излучений обзавелась какой-то хворью, и выглядела поэтому бледной и слабосильной, хотя, как и ее подруги — наша мама и Валентина Петровна, тоже вдовы, — ежедневно ломила и побеждала жизнь, причем воспитывала без мужа, который погиб, двоих сыновей.

Покойный же супруг Валентины Петровны в двадцатые годы был пожарником в цирке, и поэтому у меня появилась роскошная дореволюционная пожарная каска. Начищенная, она сияла, напоминая преторианский шлем.

Вообще-то у Валентины Петровны подозревались залежи всякой ценной рухляди, и нам оттуда нет-нет что-то перепадало. Например, однажды был подарен жене изрядный кусок церковной парчи, конфискованной, вероятно, из какого-то храма и переданной цирку, поскольку она могла пойти на костюм или декорацию.

Мы с женой жили в разных городах вынужденно — она, как уже сказано, жила и работала в Ленинграде, я жил в Москве. Съехаться не получалось. Для ее пачки и балетных туфель в Москве работы не находилось. Для моего сочинительства не было никакого заработка в Ленинграде. За несколько лет мне не удалось в тамошних редакциях заработать ни одного рубля. Как получалось выживать и зарабатывать орудовавшим авторучками питерским автохтонам, ума не приложу! То-то они со временем оказывались один за другим в Москве или того пуще в эмиграции.

Чтобы общаться, мы с женой ездили друг к другу, а кроме того, мне удалось устроиться в киногруппу историко-революционного фильма, который почти год снимался в Ленинграде.

Кроме обязанности один раз в месяц фигурировать в кадре на третьих ролях, я должен был производить всевозможные розыски для режиссера. Скажем, какой был гимн у бойскаутов, как выглядело знамя пулеметного полка, в каком чине был великий князь Кирилл Владимирович, когда привел гвардейский экипаж присягать Временному правительству, и т. п.