Сестра брату своему (Софья Алексеевна, Россия) - Елена Арсеньева

В Кремле начали находить подметные письма, извещавшие о готовящемся набеге потешных войск на царевну Софью ради ее низвержения, заточения в монастырь, ну а станет противиться – смертоубийства ради. Все письма были изготовлены самим Федором Шакловитым или его присными. И вот наконец явилось самое страшное письмо: потешные придут с 7 на 8 августа, убивать будут не только Софью, но и прочих царевен…

Софья делала вид, будто страшно напугана. Впрочем, она и так была напугана неумолимым взрослением Петра, поэтому особенно притворяться не приходилось. И вот она, собиравшаяся идти в Донской монастырь на богомолье, ход свой туда отменила и заперлась в Кремле под охраной четырех сотен стрельцов. Еще триста стали караулом на Лубянке. Их подуськивали: надобно-де убить старую медведицу, царицу, а буде сын станет заступаться за мать, то и ему спускать нечего.

О действиях Шакловитого стало известно в Преображенском. Оттуда мигом ринулись ночными тропами лазутчики. Один умудрился пробраться в Кремль и был схвачен чуть ли не возле Грановитой палаты. Это оказался спальник Петра по имени Плещеев.

Пока Шакловитый разбирался с ним, сотник стрелецкого Стремянного полка Ларион Елизарьев и еще семь стрельцов, которые главу Стрелецкого приказа давно ненавидели, имели к нему свои счеты и готовы были даже душу дьяволу продать (желательно подороже), только бы с Федькой сквитаться, порешили предупредить молодого царя, что против него затевается недоброе. Идти в Преображенское решились стрельцы Мельнов и Ладогин.

Понятно дело, что отправились они в путь ночью – ночью и появились в Преображенском. Петр крепко спал. Пробудившись, охваченный неодолимым ужасом, он выскочил из дому в одной сорочке, босой, вскочил верхом и ринулся куда глаза глядят. Насилу нагнали его в лесу, заставили одеться. А уж потом Петр во весь дух пустился в Троицкую лавру, куда прибыл через пять часов непрерывной скачки. На другой день в Троицу прибыли Наталья Кирилловна с Евдокией, преданные Петру бояре, потешные войска и стрельцы Сухарева полка. А к вечеру туда же начали собираться иноземные полки. Первым привел своих солдат наемник Франц Лефорт. Слегка отдышавшись от первого страха, Петр начал писать грамоты во все стрелецкие полки и призывать их к Троице.

К слову – доносчики потом были щедро награждены Петром за спасение его жизни. Каждый получил по тысяче рублей, деньги совершенно невероятные. Срубить и поставить избу стоило два рубля, так что ж можно было устроить на тысячу?!

Софье чудилось, еще никогда в жизни не было у нее такого страшного утра, как в тот день, когда она узнала о бегстве Петра! Шакловитый не верил вестям, пытался перехватывать болтунов, однако уже вся Москва знала о случившемся. Софья и Шакловитый пытались перед ближними людьми делать вид, будто чего-то в таком роде ждали, все идет как надо, но не могли скрыть тревоги и страха. Не помогали и молебствия, которые неустанно выстаивала Софья. А главное, впервые молитва не облегчала ей душу.

…Она думала, то пробуждение, то утро было самым страшным? Теперь у нее не будет других!

Стрельцы бежали к Петру полк за полком, а попытки Софьи примириться с братом не знали успеха. Патриарх Иоаким откровенно предал правительницу: поехал к Петру якобы за миром, да так и остался в Троице, заявив, что всегда поддерживал молодого царя, а Софье-де пора в монастырь. Да, уходили все, кто не был слишком крепкими узами связан с Софьей.

Тогда она решила сама пойти к Троице, чтобы помириться с Петром. Но и он, и его советники отлично сознавали, что ее встреча со стрельцами может все переменить. Слишком сильным было обаяние ее личности – женщины, государыни, повязанной с ними круговой порукой давнего майского мятежа и хованщины (такое название в истории получило время, когда стрельцы беспрекословно подчинялись Ивану Хованскому). Поэтому ей не позволили даже близко подойти к Троице.

Возле Воздвиженского ее остановил князь Троекуров, верхом ожидавший ее у обочины. Спешился неохотно.

– Воротись в Москву, царевна, – сказал угрюмо, не глядя в глаза и воротя щекастую рожу, как будто от больной, немытой нищенки. Даже и слово «царевна» в его устах отчего-то звучало оскорблением, словно непотребной девкой назвал. – Не то…

– Ты не забыл ли, пес, с кем говоришь? – так и взвился стоящий на полшага позади Софьи Федор, сжимая рукоять нагайки и, по всему, испытывая сильнейшее желание пустить ее в ход. – Опамятуйся!

– Ты сам пес поганый и приблудный, – вызверился Троекуров, без особенной, впрочем, злости, словно и впрямь на ошалелую дворняжку. – А ты, царевна, меня послушай, я ж тебя еще вон с каких пор помню, – показал он рукой чуть выше земли. – Возвращайся в Москву да сиди там безвылазно, а придет царь, в ножки к нему пади и бейся лбом о землю, может, тогда он тебя простит, помилует, в монастырь с миром отпустит, а не поставит голышом посреди площади под кнут, чтоб со стыдного места лоскутами кожу драли.

– Пес! – взвыл Федор, взмахнув нагайкой, и быть бы Троекурову едва ли не рассечену надвое, ибо Шакловитый был в сей забаве горазд непревзойденно, да лошадь испугалась крика – заиграла, отскочила, невольно заслонила боярина.

Тут охрана Троекурова ринулась вперед, тесня копьями Шакловитого, и он, как ни рвался, как ни ярился, принужден был сдержаться.

– Воротись в Москву, царевна, – уж в третий раз буркнул боярин, тяжело забираясь на лошадь-спасительницу. – Ежели придешь дерзновенно в Троицу, то с тобой поступлено будет нечестно.

И он уехал вместе со своей охраной.

А Софья еще какое-то время оставалась при дороге. Почему-то думала она лишь о том, что именно здесь, около Воздвиженского, три года назад срубили голову Ивану Хованскому, Тарарую, верному ей, царевне Софье. А она отдала его, сама отдала на расправу…

Тогда еще Софья не знала, что самого верного – и самого любимого – ей тоже предстоит отдать.

1 сентября в Москву явились от Троицы стрелецкие полковники с требованием выдать Шакловитого, Медведева и других сторонников Софьи.

Она не поверила своим ушам и подняла переговорщиков на смех. Выбежала на крыльцо и принялась говорить с собравшимися внизу стрельцами о том, как верен ей Шакловитый, скольким она ему обязана. Но те-то ничем не были обязаны Шакловитому, а потому мертвое молчание послужило ей ответом.

Слишком серьезные силы собрались в то время у Троицы, чтобы каждый из стрельцов не задумался прежде всего о своей участи. Даже судьба царевны уже никого не волновала, что ж говорить о Шакловитом… Сначала они молчали, но спустя несколько дней уже сами лезли в Кремль нахрапом, требуя выдачи Федора «как главного зачинщика бунта и смертного убийства».

Сильвестр Медведев узнав об этом, ударился в бега, но далеко уйти ему не удалось.

Не удалось Софье спасти и Федора – прежде всего потому, что он сам не захотел спасаться. Надеялся купить своей жизнью ей прощение.

Ему это тоже не удалось, но в то сентябрьское студеное утро Федор Леонтьевич крепко надеялся, что жертва его будет не напрасной. Его уже причастили и соборовали, словно покойника, и царевна, дав ему в руки образ Пресвятой Девы (такой же, какой она дала три года назад Ивану Нарышкину!), в последний раз поцеловала его в лоб – как целуют покойника. Шакловитый выдержал два дня неистовых, бессмысленных пыток, в которых участвовал и сам Петр – подрастающий орел, вернее, стервятник! – прежде чем его вывели на обочину Московской дороги да срубили голову топором. А спустя год на том же самом месте был казнен, после тюремного заключения и пыток, Сильвестр Медведев: «За его воровство, и измену, и за возмущение к бунту».

Князь Василий Голицын, единственный из всех бояр, сначала не пошел на поклон к новому царю, уехал в свою подмосковную, но в конце концов отправился-таки в Троицу. Последнее унижение было для него напрасным: с полпути его завернули в ссылку, в Пустозерск. В дороге его нагнал посланник от Софьи – с последним, утешительным письмом и деньгами. Это было все, что она могла сделать в память давней любви. Позднее она узнала, что дальше Мезени Голицын не уехал за тяготами и дальностью пути. Там ее князь и остался избывать свой ссыльный век.

А сама Софья…

Софью царь Петр отправил в Новодевичий монастырь. Убить ее было нельзя, да и наказать слишком строго невозможно: жди тогда набата и бунта стрелецкого, она все-таки правительница была, царевна. Петр это прекрасно понимал, знал, какую буйную, неуправляемую силу пытается сдержать в своих руках. Он только и ждал случая, чтобы уничтожить стрелецкое сословие как таковое, только и искал возможности окончательно уничтожить старшую сестру, которая так долго отстраняла его от желанной власти. Однако повода для сего у него никак не находилось. Если бы хоть какой-нибудь заговор устроили… Но не устраивалось никакого заговора, хоть ты тресни! И даже попытку нескольких стрельцов подрыть подкоп в келью царевны раскрыли слишком рано: они только-только начали рыть, сама же Софья об их попытке и вовсе не знала. Петр потом сильно гневался, что копателей переловили преждевременно, не дали им дорыться до монастыря. Слишком ретивых служивых, которые схватили стрельцов, казнили вместе с ними.