Райский сад - Эрнест Хемингуэй

– Ты такой славный и послушный, когда, спишь, и ты все не просыпался и не просыпался. Как было хорошо. Ты был такой послушный. Ты думал, это сон? Не просыпайся. Я попробую заснуть, но если не смогу, тогда держись. Твоя женщина не спит. Она позаботится о тебе. А ты спи и помни, что я здесь. Пожалуйста, спи.

Утром, когда он проснулся, его женщина была рядом, и он посмотрел на ее красивое тело, смуглые, как вощеное дерево, плечи и шею и рыжую головку, напоминавшую маленького зверька, и наклонился к ней и поцеловал в лоб, чувствуя губами ее волосы, а потом в глаза и очень нежно в губы.

– Я сплю.

– Я тоже спал.

– Знаю. Потрогай, как чудесно. Всю ночь мне было хорошо и непривычно.

– Ничего непривычного.

– Пусть будет, как ты хочешь. Мы так подходим друг другу. Давай поспим вместе.

– Хочешь спать?

– Только вместе.

– Попробую.

– Спишь?

– Нет.

– Пожалуйста, постарайся.

– Стараюсь.

– Тогда закрой глаза. Как же можно заснуть с открытыми глазами?

– Мне нравится смотреть на тебя по утрам. Утром все кажется новым и необычным.

– Правда, я здорово придумала?

– Не разговаривай.

– Это единственный способ продлить удовольствие. Мне хорошо. Ты догадался? Конечно, ты догадался. Послушай, послушай, послушай, как бьются наши сердца, как одно, только это имеет значение, а мы не в счет, это так чудесно и хорошо, так хорошо и чудесно…

Она вернулась в большую комнату, подошла к зеркалу и, критически глядя на себя, расчесала волосы.

– Давай позавтракаем в постели, – сказала она. Закажем шампанское, если это не слишком безнравственно? В баре было два хороших сорта – лансонское и «Перье-Жуэ». Можно, я позвоню?

– Да, – сказал он и пошел в душ. Перед тем как открыть кран, он услышал, как она говорит что-то по телефону.

Когда он вошел, она чинно сидела в постели, опершись спиной на две аккуратно взбитые подушки, и еще две подушки лежали в изголовье кровати для него.

– Ничего, что я с мокрой головой?

– Она чуть влажная. Ты же вытерла волосы полотенцем.

– Хочешь, я укорочу их спереди еще? Я могу сделать это сама. Или ты поможешь.

– Мне больше нравилось, когда они закрывали тебе глаза.

– Может быть, они отрастут, – сказала она. – Кто знает? Глядишь, и нам наскучат классические формы. А сегодня будем на пляже весь день. Заберемся подальше и, когда все уйдут обедать, позагораем как следует, а потом, как проголодаемся, поедем в Сан-Жан в баскский бар. Но сначала на пляж. Нам это просто необходимо.

– Хорошо.

Дэвид пододвинул поближе стул и взял ее за руки. Она подняла на него глаза и сказала:

– Два дня назад я все поняла, а потом из-за абсента все перевернулось в голове.

– Знаю, – сказал Дэвид. – Ты не виновата.

– Но с этими газетными вырезками я обидела тебя.

– Нет, – сказал он. – Ты хотела, но у тебя не получилось.

– Прости меня, Дэвид. Пожалуйста, верь мне.

– Все мы не ангелы. Ты же не нарочно.

– Нет, – сказала она и покачала головой.

– Все хорошо, – сказал Дэвид. – Не плачь. Все хорошо.

– Я никогда не плачу, – сказала она. – Но не могу сдержаться.

– Я понимаю, и ты прекрасна, когда плачешь.

– Нет. Не говори так. Я раньше не плакала, да?

– Никогда.

– Ты не против, если мы проведем здесь еще два дня и позагораем? Мы ведь почти не купались, и будет глупо уехать отсюда и даже не искупаться. А куда поедем потом? Мы еще не решили? Придумаем вечером или завтра утром. Куда бы ты хотел?

– Нам везде будет хорошо, – сказал Дэвид.

– Может быть, так и сделаем.

– Мест хватит.

– Хорошо быть одним, правда? Я все упакую как следует.

– А что нам нужно? Сложить туалетные принадлежности и два рюкзака.

– Уедем утром, если хочешь. Я не хочу мешать тебе.

В дверь постучали.

– «Перье-Жуэ» не осталось, мадам, – сказал официант, – я принес лансонское.

Она перестала плакать, но Дэвид еще держал ее руки в своих.

– Я все понимаю, – сказал он.

Глава шестая

Утро они провели в музее «Прадо» и теперь сидели в прохладе старинного ресторанчика, в доме с толстыми каменными стенами. Вдоль стен стояли бочонки с вином. Столы были старинные, тяжелые, а стулья – истертые. Свет проникал через дверь. Официант принес два стакана лансанильского вина, привезенного из южных долин, что неподалеку от Кадиса, тонко нарезанный jambon serrano,[8] для приготовления которого свиней откармливают желудями, ярко-красные острые колбаски и какие-то еще более острые, темного цвета, колбаски из городка Вик с анчоусами, чесноком, вымоченными в чесноке оливками и зеленью. Они съели все и запили легким вином с привкусом ореха.

На столе перед Кэтрин лежал учебник испанского языка в зеленой обложке, а перед Дэвидом – стопка утренних газет. День был жарким, но в старинном здании было прохладно.

– Вам подать gazpacho[9]? – спросил официант и подлил им еще вина. Это был совсем пожилой человек.

– Думаете, сеньорите понравится?

– Проверьте, – мрачно сказал официант, точно речь шла о кобыле.

Блюдо подали в большой миске. Хрустящие кусочки огурца, помидоры, чесночный хлеб, зеленый и красный перец и лед плавали в приправленной перцем жидкости, похожей на смесь растительного масла с уксусом.

– Это же овощной суп, – сказала Кэтрин. – Как вкусно!

– Это gazpacho, – сказал официант.

Они выпили вальдепеньясского вина, которое быстро пьянило после лансанильского, временно нейтрализованного gazpacho. Все вместе ударило в голову.

– Что это за вино? – спросила Кэтрин.

– Африканское, – сказал Дэвид.

– Недаром говорят, Африка начинается за Пиренеями, – сказала Кэтрин. – Помню, я поразилась, услышав это впервые.

– Сказать легко, – сказал Дэвид. – На самом деле все не так просто. Пей вино.

– Откуда же мне знать, где начинается Африка, если я никогда не была там? Все так и норовят тебя надуть.

– Не сомневайся. Африку видно сразу.

– Уж Страна-то Басков точно не похожа на Африку, во всяком случае, как я ее себе представляю.

– Астурия и Галисия тоже не похожи, но чем дальше от побережья, тем больше это напоминает Африку.

– А почему никто никогда не писал эту страну? – спросила Кэтрин. – На всех картинах только Эскориал на фоне гор.

– Вокруг сплошь одни горы, – сказал Дэвид. – Никто не хотел покупать картины Кастилии, такой, как ты ее видела. Здесь не было пейзажистов. А художники писали только то, что им заказывали.

– Кроме «Толедо» Эль Греко. Ужасно, такая прекрасная страна, и не нашлось хороших художников написать ее, – сказала Кэтрин.

– Возьмем что-нибудь после супа? – спросил Дэвид.

К ним подошел хозяин ресторанчика, грузный, с квадратным лицом, коротышка средних лет.

– Он хочет, чтобы мы взяли что-нибудь мясное.

– Hay solomillio muy bueno,[10] – настаивал хозяин.

– Нет, спасибо, – сказала Кэтрин. – Только салат.

– Ладно, хотя бы выпейте немного, – сказал хозяин и, открыв кран бочонка, стоявшего за стойкой бара, наполнил кувшин.

– Пожалуй, мне не надо пить, – сказала Кэтрин. – Прости, я так разболталась. Извини, если наговорила глупостей. Вот так всегда.

– Ты очень интересно рассуждаешь, особенно для такого жаркого дня. Вино развязало тебе язычок?

– Но совсем не так, как после абсента, – сказала Кэтрин. – Ничего опасного. Я начала новую, добропорядочную, жизнь и теперь читаю, стараюсь познать окружающий мир и поменьше думать о себе, и я попытаюсь так держать, но вряд ли нам следует оставаться в городе в такое время года. Может быть, уедем? По дороге я видела столько прекрасного и хотела бы все нарисовать, но я не рисую и никогда не умела. А еще не знаю, столько интересного я могла бы писать, но даже письма у меня толком не получаются. До приезда в эту страну я и не думала стать художницей или начать писать. А теперь меня точно гложет что-то, и я ничего не могу поделать.

– Пейзаж есть пейзаж. И делать с ним ничего не надо. И «Прадо» есть «Прадо», – сказал Дэвид.

– Существует только то, что мы видим, – сказала она. – И я не хочу, чтобы я умерла и все исчезло.

– Ты запомнишь каждую милю нашего пути. Желтую землю, и седые горы, и гонимую ветром соломенную сечку, и длинные ряды сосен вдоль дороги. Ты запомнишь все, что видела и что чувствовала, и все это твое. Разве ты не запомнила Ле-Гро-дю-Руа или Эг-Морт и долину Камарг, которую мы исколесили на велосипедах? Все это останется.

– А что будет, когда я умру?

– Тогда не будет тебя.

– Но я не хочу умирать.

– Тогда живи, пока живется. Смотри, слушай и запоминай.

– А если не смогу запомнить?

Он говорил о смерти так, словно она ничего не меняла. Женщина выпила вино и посмотрела на толстые стены с зарешеченными окошками, выходившими на узкую улочку, где никогда не было солнца. А в открытую дверь видна была сводчатая галерея и яркий солнечный свет на стертых булыжниках площади.