Без утайки. Повести и рассказы - Сергей Чевгун

– И только ради читателя он должен своих убивать?

Но Кадман мою иронию не принял и продолжал говорить дальше:

– Теперь этот летчик. Он кто у тебя, капитан? Для солидности мог бы ему и подполковника дать! И вот этот эпизод, когда бывший механик напоминает ему про неудачное бомбометание, тоже придется подправить… Ты что, этот эпизод после программы «Время» писал?

Кадман издевался надо мной, как над зеленым юнцом из литературного объединения. Это меня задело.

– Не нравится – не бери, – я поднялся из кресла. – Только скажи по-честному: тебе-то самому гнать это… дерьмо не надоело?

– Но ведь жить как-то надо? – философски заметил Кадман. – Да ты не расстраивайся, свои деньги получишь, – сменил он гнев на милость. – На сколько мы с тобой договаривались?

– На семьсот.

– Четыреста! – отрезал Кадман. – Когда вторую половину принесешь? Через неделю? Тогда и рассчитаемся, – и поднялся, чтобы меня проводить.

– Зайка, ты скоро там наговоришься? – донесся голос из дальней комнаты. Кадман открыл дверь и отступил в сторону, пропуская меня вперед. Замок выстрелил мне в спину, и все стихло. Кадман остался среди шампанского и шампуня, а я должен был вернуться в мир чая и сигарет.

Сдав последнюю сотню в обменный пункт, я отправился домой через знакомые магазины. Вечная лужица у порога оставила меня равнодушным, а ругань соседки по поводу невымытого коридора лишь подстегнула творческий процесс. К вечеру я набросал в общих чертах историю с механиком, чья молодость – по приказу Кадмана-Порецкого – прошла в портовом городке Корсакове. Стало быть, у романтического мыса Крильон.

И снова: чай – сигареты, чай – сигареты… Малиновые буквы на экране монитора – и черные строчки Times New Roman, словно бы подстрочный перевод… Писать мне было легко – я лишь вспоминал то, что было. Я погрузился в свое прошлое – и блуждал в нем до утра.

Я блуждал не один, а в обнимку со своим героем. Тогда он не был механиком-пьяницей, он был моряком, забичевавшим в Корсакове. Он ждал теплохода, чтобы уехать к себе домой – во Владивосток. И жил со мной в комнате, которую редакция газеты, где я работал, арендовала в общежитии торгового порта.

Он был в два раза старше меня и в десять раз опытней, но только не в денежных отношениях. В ту осень он спустился на грешную землю по трапу – и раскрыл свою душу в знаменитом ресторане «Корсаков». А через неделю безденежная его душа вынырнула из безвременья в «Поддувале», как называли местные бичи ресторанный буфет. Последний червонец горел у моряка на ладони, как ожог или мета грядущего безденежья. Но лицо у него было спокойным. И пиво он пил достойно, как человек, который просто отдыхает. Без истеричного мата над липкой столешницей и без обильных похмельных слез по растраченным деньгам.

Моряк приблудился ко мне, как бездомный гений. Он сказал: «Я тебя не стесню, мне бы только до теплохода перекантоваться!» И попросил меня послать телеграмму во Владивосток, с просьбой прислать денег на билет. Просьбу я выполнил.

Итак, он поселился у меня на свободной койке. С утра я уходил в редакцию, а он варил немудреные похлебки из концентратов и что-то записывал себе в тетрадку. Оказалось, он пишет роман. По вечерам мы сидели по-турецки, каждый на своей кровати, и ругались до хрипоты по строчкам и эпизодам. Что там Белый Андрей со своим Петербургом! «Балтрушайтис, угрюмый как скалы, которого Юргисом звали, дружил с Поляковым…» Мой моряк не дружил с Поляковым. И в прозе он шел переменными галсами – от Охотского моря до Черного (Саши). Я никогда не читал такой прозы. И видимо, уже никогда не прочту.

Единственно, что оставалось бесспорным и не подвергалось сомнению, это ритм его странной прозы. Каждая фраза у него была на особинку, а каждый абзац отсылал меня в страну воображения, где нет ни очерков, ни репортажей, ни интервью, ни информаций, ни статей.

– Надо уметь слушать море, – говорил он за пятой кружкой чая.

– Ну разумеется. Гомер тоже слушал море. Говорят, оно подсказало ему ритм гекзаметра, – отвечал я в тон.

– Гомер – салага! Что мог он услышать, сидя на берегу? Плеск волны, больше похожий на шлепок ладонью по голому заду, чем на морскую стихию? – следовала резкая отповедь творцу «Одиссеи». – Это не ритм, а мычание морской коровы… Чтобы понять настоящие ритмы моря, нужно идти в это море! И уметь его слушать, даже когда после вахты смертельно хочется спать…

Он восемь раз пересекал экватор и двадцать лет бороздил моря обоих полушарий. Он рассказывал удивительные вещи про стоячие волны сейши и гигантские – кейпроллеры. Он вспоминал мыс Гаттерас, где видел волны в пятнадцать метров высотой. Он говорил о беснующихся водах Бискайского залива, вызывающих тяжелую качку судов и заставляющих даже бывалых моряков валяться с морской болезнью по своим каютам. И за каждым его предложением следовало слово «ритм».

– Перенеси ритмы моря в свою прозу – и ты заставишь читателя плясать под дудку твоих историй, – говорил он мне осенними вечерами. – И тогда читатель в штиль будет ощущать безмятежную расслабленность, в рябь – чувствовать легкую обеспокоенность. Ритм прозы, рожденный штормом в пять баллов, заставит читателя переживать за твоих героев, а баллов семь вполне достаточно, чтобы взбудоражить людей на всех материках… Но есть еще и другие ритмы, – добавлял он, закуривая двадцать пятую сигарету. – От них даже у сильных людей заходит сердце в предсмертной истоме. А самые мужественные, и те мечутся в панике по верхней палубе и в ужасе выбрасываются за борт!

Он был немного сумасшедшим, этот странный моряк, и его мысли укрепляли во мне эту догадку. Он начинал говорить про что угодно, и неизменно переходил на ритм.

– Каждая буква – звук, ты это знаешь, но тебе не известно главное, – говорил он уже под утро. – А главное это то, что каждый девятый звук, попадая в резонанс, звучит гораздо сильней, чем восемь предыдущих.

– И что с того? – отзывался я, приподнимая голову от подушки. – Мне утром на работу, в командировку ехать, а ты…

– Молчи и слушай! – отвечал он голосом сивиллы. – Период в прозе – такая же волна. Ищи свою девятую волну – и бросай в нее нужное тебе слово! И тогда оно будет бить по мозгам сильней, чем звонок громкого боя при пожарной тревоге, и слово это навсегда останется в чужих головах!..

Я прожил с ним неделю. Я делил с ним кров, чай и сигареты. Потом на его имя пришел денежный перевод из Владивостока, и встал на рейде нужный теплоход. Я проводил моряка в порт… А через год, отработав свой договор в газете, ушел на краболове к берегам Камчатки – слушать ритмы моря и зарабатывать на обратный билет.

С тех пор прошло много лет, но с моряком я так и не встретился. А вспомнил о нем лишь потому, что мне пришлось писать с его судьбы заказанный Кадманом текст.

И настало такое утро, когда я поставил последнюю точку.

Была пятница. Я спал до обеда, и никто меня не беспокоил. Потом я проснулся, поел то, что оставалось с вечера в кастрюле, и снова задремал. Голова все еще оставалась тяжелой, и сердце работало в одну восьмую такта. И слово «абракадабра», однажды вылупившись из ненавистного мне имени, рекламным дятлом стучало в левый висок.

Город Корсаков по-прежнему не давал мне покоя. Эта странная связь мне казалась отнюдь не случайной. Что-то скрывалось за воспоминаниями десятилетней давности и магическим словом «абра кад абра». Кого я должен был исцелить? И от чего?

Ближе к полуночи я открыл глаза. И снова сел за компьютер. Теперь я знал, что мне нужно сделать. А самое главное – зачем.

Я призвал в помощь весь свой опыт. Восемьдесят тысяч печатных знаков были мною просмотрены с дотошностью цензора времен колбасных очередей. Я искал свои волны-периоды – и находил их, и радовался этому. И в каждую девятую волну я бросал одно-единственное слово, адресуя его своему литературному врагу.

Не помню, как прошли суббота, воскресенье и понедельник. Во вторник утром я наконец-то вынырнул из глубин прозы и распахнул окно. Сентябрьская прохлада придала мне силы. Я снова перечитал написанное – и содрогнулся, ощутив в тексте силу кейпроллера – гигантской волны, рожденной у мыса Гаттерас.

– Неужели готово? Митрохин, ты меня радуешь. – Боря Кадман пожал мне руку, но дальше прихожей и в этот раз не пустил. – А знаешь, что-то в нем есть, – сказал он, бегло просмотрев текст. – Подожди.

Он ушел и долго не возвращался. Я терпеливо ждал, опершись спиной о стену. Наконец, Борис появился. Лицо у него было растерянным.

– Что-то в этом есть, – задумчиво повторил он. – Да, кстати…

Кадман дал мне несколько бумажек. Я, не глядя, сунул их в карман.

Вернувшись домой, я откупорил бутылку вина и выпил не меньше половины. Расслабленно растянулся на диване, даже не сняв пиджака.