Деревянные башмаки - Казис Казисович Сая

Незнакомый, видимо прибывший издалека ксендз, читал проповедь, а настоятель нашего костела вышел с тарелочкой собирать пожертвования. Следом семенил усатый служка с сумкой из телячьей кожи через плечо. Хозяева позажиточней, за которыми в костеле были закреплены скамейки, бросали по пять, а то и по десять марок. Другие же, что стояли или молились на коленях, развязав узелки, клали на тарелку обычно марку или со звоном бросали мелочь. Настоятель кивал каждому, благодарил и ссыпал деньги в телячий кошель.

— Святому Антонию, — вполголоса сказал я и кинул на тарелочку одну потертую бумажку в пять марок. Другую, поновей, в последний миг сунул в карман.

Однако на сердце снова навалилась тяжесть. Все равно ножичка уж не купить… А если святой угодник поможет, мой кролик, не исключено, принесет крольчат, я их откормлю, продам, а там и верну назад свои денежки с лихвой…

На паперти у костела я увидел сидящих цепочкой нищих. Один из них, безногий, как раз распевал молитву о святом Антонии. Ему я и отдал последние пять марок.

Во время вечерни люди в костеле вдруг заволновались и с криками «облава, облава» высыпали за дверь. На площади стояло несколько машин, туда-сюда сновали немецкие солдаты, некоторые из них, держа на поводке собак, хватали молодых мужчин и заталкивали в машины. Говорили, что их увозили рыть окопы.

Позабыв снять ботинки, я кинулся кружными тропинками домой, чтобы поскорее рассказать домашним о том, что происходит в местечке. Не успел я перешагнуть порог, как тетя Анеле сказала, горестно покачав головой:

— Нет больше у тебя крольчишки. Говорила же я тебе, запри перед уходом…

— Как это нет? — испугался я. — Что с ним?

— Тут солдаты немецкие останавливались, молока просили, яиц… А один увидел твоего кролика да и спустил на него овчарку. Та, зараза, хвать его — даже ушей не осталось…

Не дослушав ее, я выбежал во двор, забрался в малинник, где меня никто не мог найти, и проплакал там до позднего вечера. Мне было жаль Белолобика и горько оттого, что святой и тот меня обманул!..

ТРОЕ СИРОТ

Пес Кудлатик, кот Полосатик и я — все трое мы были сиротами и служили одному хозяину — Дзи́дорюсу Клеви́нскису.

Добрым и степенным человеком был старый холостяк Дзидорюс: почти никогда не ругался, не сердился и редко сидел дома. Вернется, бывало, с поля, поужинает и уйдет вперевалочку к вдове Ядвиге — в карты играть.

Однако же вся беда в том, что не он был тут настоящим хозяином. На имя Дзидорюса только бумаги из волости приносили, а все хозяйство вела и нас шпыняла старая дева Агрипи́на, сестра Дзидорюса. Надо не надо — вечно она спешила, надрываясь, суетилась, хватаясь то за одну, то за другую работу. Высокая, сутулая, то ли от работы, а может, из-за своего роста, Агрипина, казалось, таскала на спине невидимый мешок. Мешок прохудился, бобы из него сыплются, а женщина кипятится, торопится, их подбирает…

Из-за этой никчемной суеты юбка на Агрипине постоянно перекручивалась набок, блузка выбивалась наружу, косынка сползала.

Как Дзидорюс не мог без табака, так Агрипина не в силах была и дня прожить без брани и крика. Каша ли пригорела, сено дождем залило, ость в глаз попала или ногу тетка ушибла — вечно ей другой виноват, вечно нам отдувайся. Полосатика метлой огреет, бедняге Кудлатику ногой наподдаст или мне кулаком по спине съездит — вот и отдушина, сразу у Агрипины на душе полегчает. Если уж сам Дзидорюс побаивался строптивой, то что говорить о нас, троих сиротах.

Пес Кудлатик появился здесь несколько лет тому назад, после того как цыгане утащили у Клевинскисов всех кур. Когда Дзидорюс привез его, тот только начинал тявкать. Хозяин сколотил ему конуру и поселил на привязи под забором. Однако другие воры больше не появлялись, и пес был нужен лишь для того, чтобы Агрипина срывала на нем зло. Неужто даром будешь собаку кормить…

Похоже, Кудлатик с пониманием относится к своим обязанностям — не ропщет, терпит. Еще издалека он узнает по стуку деревянных башмаков — клумп — хозяйку и знает, чего ему ждать. «Сейчас лупить начнет», — догадывается Кудлатик, только не может решить, спрятаться ли ему в конуре или подползти ближе, виляя хвостом. Притаишься в конуре — хозяйка обзовет лодырем, нахлебником, вытащит за цепь наружу, отдубасит ногами, наорет; выбежишь ей навстречу — снова попадает: нечего, мол, под ногами путаться.

Кудлатик все сносит, а ему так хотелось бы, сбросив цепь, побегать по полям, по лесам, погоняться за зайцами или, на худой конец, кур во дворе попугать, но никто не отпускает его ни днем ни ночью. Мерзнет он в зимнюю стужу, жарится в летний зной, и все в той же конуре, все под тем же утопающим в навозной жиже хлевом. Он бы повыл, ох, как повыл бы ночью на луну, да громко скулить Кудлатику тоже запрещено. Вот и залезает пес в конуру, продрогший, голодный или побитый, и негромко, протяжно хнычет, скулит и ждет меня, своего утешителя…

Я приходил к нему обычно по вечерам и приносил что-нибудь вкусненькое. Но если Кудлатику перед этим задавали трепку, он даже меня не подпускал близко. Только рычал, а к пище не притрагивался.

Совсем по-другому встречал меня пес, когда я, получив нахлобучку от Агрипины, приходил к нему поплакаться. Тогда он клал голову мне на колени, лизал руки и глядел такими умными глазами, будто все понимал, будто это был отзывчивый человек, чудом обращенный в пса.

Порой, откуда ни возьмись, к конуре с мяуканьем приближался еще один жилец Агрипины — кот Полосатик. Пес разрешал ему полакать из своей миски, погреться в солнечный день на крыше конуры и не сердился, когда Полосатик, раззадорившись, цапал его за хвост.

Мы с Полосатиком тоже прекрасно уживались, хотя он и не знал, что я спас его от гибели.

Появились у нас в прошлом году на сене пятеро котят, крохотных, как мышата, со слепыми, точно заспанными глазками. Агрипина услышала писк и велела мне разыскать котят,