Призраки Припяти (СИ) - Евгения Федорова

Я развернулся и вышел из бара, оставив бармена обдумывать мои слова. Лис, обреченно вздохнув, последовал за мной. Все это время он стоял там, где остановился и, повинуясь моему приказу, не проронил ни звука.

Бармен проводил Нелюдя удивленно-восхищенным взглядом. Вот ведь мужик! Немногие могут похвастаться такой железной выдержкой и равнодушием. Не убил наглецов, угрожавших его жизни! Впрочем, судя по всему, у ребят не было ни единого шанса. Зная Нелюдя, ничего удивительного. И ведь еще молодой парень, но мудрости ему не занимать. Правда что ли, победители — проигравшие, все это мура, когда на кону стоит жизнь. Ведь это же смертельный риск! С другой стороны, выходя на улицу, мы рискуем не меньше. Вся жизнь — сплошной риск. Вот ведь какое дело.

Жалко только, что Нелюдь с его псиной тут протухают, пропадают же настоящие люди. Они заслуживают большего, а как все под ту же гребенку.

Пасюк нагнулся и достал из-под стойки деньги Нелюдя, торопливо пересчитал и бросил короткий взгляд на бесчувственных мужчин. В баре ничего не поменялось и Пасюк, криво улыбнувшись, открыл кассу, которая приглушенно звякнула, выдвинув лоток с ночной выручкой.

— Дурак ты, Нелюдь, — пробормотал бармен и выгреб все деньги из кассы. — Пусть будет больше, зарплату тебе начисляю за то, что вышибалой у меня работал. Сложив деньги аккуратной стопкой, он снова пересчитал их и довольно улыбнулся. А много он зашибает, правда много. Теперь Нелюдю надолго хватит. Завтра, если Нелюдь не придет, он ему еще добавит. И еще, пока тот не вернется. В конце концов, должны же его деньги приносить пользу!

Свернув в трубочку пачку купюр и убрав их под стойку, Пасюк с кряхтением выволок бесчувственные тела на улицу, спустив обоих с высокого крыльца на пять ступеней, и запер дверь бара. Так как ночную выручку подбивать не было нужды — считай ничего не заработал — Пасюк со спокойной душей накинул плащ и вышел через заднюю дверь, отправившись домой. Спать со спокойно душой и теплым чувством, что сделал, наконец, что-то по-настоящему стоящее.

Женщина ждала меня на улице. Она диковатыми, полными слез глазами, следила за тем, как я неторопливо спускаюсь по лестнице. Ее губы подрагивали и изредка начинали шевелиться, словно она молилась или хотела мне что-то сказать.

Медленно светало. Низкие облака рассеивали свет, окутывая землю тяжелым, влажным полумраком. На улице казалось по-зимнему стыло, ветер пробирал до самых костей. Между домами было еще пусто, лишь одинокие, сгорбленные фигуры спешили вдоль серых домов.

Я подошел к Катерине и взял ее за плечи, но женщина словно меня не видела.

— Катя, — позвал я. — Не бойся, сейчас очень важно спасти твоих детей, помнишь?

Она подняла на меня глаза — я был почти на голову выше нее — и внезапно с силой прильнула к моей груди, шепча:

— Помоги, помоги нам. Я знаю, ты можешь сделать чудо! Я слышала, ты можешь воскрешать усопших так же легко, как убиваешь подонков. Помоги! Помоги нам!

— Я помогу, — отстранив женщину от себя, я слегка встряхнул ее, чтобы привести в сознание. — Пойдем и я помогу.

Она кивнула и заторопилась вперед.

Здесь, в самом центре Малаховки было чисто, стояли мусорные корзины, и уже слышались скрежеты лопат и шелест метел дворников, вышедших чистить аккуратно заасфальтированные улицы. Дома темнели молчаливыми громадам, большинство людей еще спали. Я пошел следом за женщиной мимо закрытых магазинчиков и кафе, мимо квасных ларьков и зданий администрации. На самом деле здесь царит анархия, но никто никогда не признается в этом. Есть управление, есть мэр. Малаховчане несказанно этим гордятся, но все умалчивают, что решающий фактор в городе — количество денег. Те, у кого есть деньги, единогласно принимают решения, выдвигают на рассмотрение и утверждают законы. И ни для кого это не секрет. И все об этом прекрасно знают, но закрывают глаза.

Мне-то до них всех дела нет, мне тут не жить. Меня уже ненавидит полгорода, другая половина, как и эта Катерина, слышала обо мне кучу вранья, и теперь благотворит. Надо убираться отсюда поскорее, иначе пойдут ко мне косяками такие вот страждущие, раненные, убогие и чумные, и все будут просить спасти, пожалеть, обогреть и наставить на путь истинный. А другие начнут рыть мне яму и высылать предупредителей, а то и убийц. Тогда будут гибнуть люди, как могли только что уйти в ничто две жизни. Я пожалел их, но не по доброте душевной, а потому, что с Лысым у нас уговор. Даже Уговор с большой буквы. Он дал мне денег, очень много денег на то, чтобы самый мой ценный друг мог жить как человек, мог спастись из беспросветного ада, в который мы сами превратили свою жизнь. В том, что Лысый раньше или позже нарушит наш Уговор, я не сомневался. Лысый был мне должен жизнь, но я вместо этого попросил у него денег взаймы. И он не возразил, не дал мне их просто так, нет. Он заключил со мной Уговор о возвращении этих денег. Что ж, пусть так. У меня свои взгляды на людскую скупость, на цену поступков и важность слов. Я согласился и даже был ему благодарен. Вот только беда состояла в том, что Лысый не собирался останавливаться на достигнутом. Брать деньги со своего спасителя — почему бы и нет. Теперь он захотел большего. Захотел, чтобы я оказал ему какую-то услугу. Он прекрасно знал, что у меня сейчас нет долговых денег. Конечно, к сроку я бы их получил — продал квартиру в Малаховке, все равно пора съезжать. Но я планировал прожить здесь еще месяцев шесть, а Лысый рассчитал иначе. Нет, он нашел дело на сумму большую, чем деньги, что я ему задолжал. И он не собирался упускать меня. Возможно, я был единственным, кто мог бы справиться с этим делом. Вполне возможно.

Значит, решил нажиться на мне, жадный ты детина, — думал я, проходя мимо свежеокрашенной колонки, где с ведрами уже стояли в очередь три женщины. У последней, особенно бросившейся мне в глаза, ведра были большие, ржавые, на старом, широком, с поблекшей росписью коромысле. Стояла она понурившись, опустив широкие, по-деревенски крепкие плечи и ковыряя носком калоши камешек, выбившийся из земли. Вот они, истинные жители Малаховки. Как была она деревней, так и осталась. И даром же, что понастроили кирпичных пятиэтажек, не суть важно, что провели электричество. Дело в людях, в их внутреннем развитии. Как были вы деревенщиной, так и остались. И сделали для вида библиотеку, большую, хорошую, так разве же бываете вы в ней, начали от этого больше читать?! Бред какой! Времени на это нет, хоть и в городе живем. Как выйдешь на окраины — огороды, скотные дворы, поля засеяны. А там работать надо! Огороды надо полоть, поля удобрять и окучивать, скотину пасти, кормить, доить, мыть и чистить. Вот на что время надо тратить, а не на книги какие-то…

Я иногда заходил в библиотеку. Женщина там уж больно хорошая работала библиотекаршей, читать даже не умела. Я помогать ей приходил — книги расставить, опись сделать — и всякий раз спрашивал: «Ну что, Клавдия Васильевна, много ли книжек у нас читают?» А она мне: «Ни одной не взяли за эту неделю, Димочка. Неинтересно им, что ли. А может, и правда привыкли по вечерам от усталости спать заваливаться. Я ведь тоже… так и не научилась читать, чуть-чуть совсем, только названия. А вот давеча электрик приходил, Боря такой, знаешь его? Просил у меня книгу про электричество. А я вот только и обложку-то прочесть могу, с трудом правда. Порылась — помню, что была у меня — ну и дала ему как его… Электроника предложила, он вроде полистал, а потом говорит мне — не то дала, дура старая. И ушел».

Уж я тогда смеялся. Со слезами на глазах. Сказку, говорю, вы человеку рабочему дали, как вы думаете, что он должен был сказать?…

А она и на меня обиделась.

Что с меня взять, говорит, дура же я старая! Ни черта в вашем электричестве не понимаю. И в книгах не понимаю. Вон, понаехало образованных в город, считать, писать умеют, так где же они все? Ко мне не приходят, читать не берут. И почему администрация на мое место умника какого не поставит? Да потому что за гроши эти, что мне за работу платят, никто даже в ус дуть не будет. А мне все хорошо — прибавка к пенсии. Только одиноко мне тут. Вот, ты заходишь иногда, Димочка, а так и поговорить не с кем.

Она обводила растерянным взглядом большой читальный зал с красивыми настольными лампами, и я тоже смотрел на эти новенькие, зеленые абажуры, которые должны были означать сидящих за добротными, лакированными столами читателей. Все для народа, все для поднятия культуры. И никого. И вечером всегда пусто и сумрачно, и ни одной лампочки не горит, только над столом библиотекарши. И кажется, что книги за спиной шепчутся, жалуются, что никому-то они здесь не нужны…

Так же, как и люди. Кто-то в верхах, кто-то, у кого есть деньги, преследует свои планы, а народ нужен лишь для прикрытия. Может быть, чтобы заслониться им от чего-то страшного, неотвратимо вытекающего из уродливых поступков; может быть, чтобы отгородиться им от своей совести.