Это будет вчера - Елена Сазанович

Это было правдой. Нам было так одиноко, и я с радостью принял эту каморку в которую завела меня Мышка – так я ее всегда называл. Для нас этот тесный запыленный домик превратился в хрустальный рай. И нам казалось – навечно. Мы не знали и не могли знать, что когда-нибудь он неизбежно разобьется вдребезги.

А в тот вечер я ей просто сказал:

– Ну, Мышка, давай, играй свою музыку.

Она тут же послушно вытащила скрипку, новенькую, еще пахнущую лаком и вообще единственную дорогую вещь в доме. И с любовью прижала ее к груди.

– Хорошо, Гришка, я тебе сыграю свою музыку.

И она ловко, профессионально примостила скрипочку на плечо и взмахнула смычком. Это была божественная, без преувеличения игра. Легкие взмахи смычка. Звонкие, стремительные, бешеные звуки. Горящие ярким пламенем зеленые глаза.

Мне показалась знакомой эта музыка. Она уносила меня в цветущие поля, на солнечные планеты, уносила от бесконечного одиночества, от пасмурных мыслей, от слез и поражений, и я уже не смотрел на рыжеволосую скрипачку. Я был уже там, где никто и никогда не сможет потревожить наш хрустальный рай.

Когда я опомнился, оторвавшись от своей мечты, я внимательно присмотрелся к этой девчонке. К ее ловким движениям рук. И только тогда заметил, что смычок даже не прикасался к струнам. Это пел ее голос.

– Ничего себе, – выдохнул я.

Она тут же опустила смычок и рассмеялась.

– А ты поверил! Ну же, признайся, поверил?

– Мне легче было поверить в игру на скрипке, чем в твой голос. Это просто невозможно так здорово имитировать звуки.

– Возможно. На свете возможно все.

– Но зачем скрипка в руках?

– Знаешь, я давно мечтала научиться играть на скрипке. Но так и не осилила эту науку. Это так скучно – учить ноты. И я поняла, что легче стать самой скрипкой.

– Легче? – невольно усмехнулся я.

– Ну да. От лени что только в голову не взбредет. Особенно когда есть мечта. Моя мечта сбылась. А как тебе музыка?

– Это просто волшебно. Без лишних слов. И как ты можешь сочинять такое?

Она не выдержала. Подскочила ко мне и прижала мою лохматую голову к своей груди.

– Дурачок, это же просто Моцарт.

– Просто Моцарт?

И мы уже расхохотались вместе. Просто Моцарт.

– Ну, конечно, Моцарт! Как я сразу не догадался! С сегодняшнего дня он – мой самый любимый композитор.

– А я?

– А ты, – и я уже серьезно на нее посмотрел. Мои глаза бегали по ее огненно-рыжим волосам, по ее загорелому телу. – А ты… Ты с сегодняшнего дня мой самый дорогой человек.

– Значит, мне повезло больше, чем Моцарту.

– Иди ко мне, Мышка.

– Мне уже никуда не надо идти. Мы уже вместе.

Мы уже были вместе. И казалось, нашему хрустальному раю не будет конца…

Я хорошо помню эти дни, проведенные с Мышкой. Я тогда фотографировал все в солнечном свете. Но снимки с ее изображением выходили лучше всего. Мы закрывались в маленькой ванной, которую я превратил в свою мастерскую, и вместе работали. Она стала для меня незаменимым помощником, незаменимым другом, незаменимой любовью. А по вечерам она брала свею лаковую скрипку. Становилась на табурет. И пела Моцарта. И мы уже были уверены, что свою музыку Моцарт написал только для нас. Этой музыкой восхищались, ей аплодировали несколько веков, но поняли ее только мы. Так нам тогда казалось… А потом мы ложились на старенький скрипучий диван, укрывались потрепанным одеялом и я, гладя Мышку по огненно-рыжим волосам, говорил:

– А теперь, Мышонок, расскажи мне сказку.

И эта сказка всегда начиналась одинаково:

– Жили-были Гришка и Мышка…

А потом – красивая история нашей красивой любви. И в начале, в сказках Мышки были только мы, ваш маленький домик с низкий протекающим потолком, старым буфетом и скрипучим диваном и еще пьянящим букетом белого-белого жасмина, который я каждый вечер воровал в соседнем дворе и тайком тащил в дом и ставил на подоконник. И она всегда недоуменно всплескивала ладошками, неумело притворяясь, что удивлена откуда взялся такой великолепный букет. Но потом не выдерживала и бросалась мне на шею. Я крепко прижимал ее к груди, давно решив для себя, что никогда ее не потеряю.

Но постепенно сказочки Мышки становились другими, хотя и начинались все также:

– Жили-были Гришка и Мышка…

Сказочки постепенно обрастали красивыми вещами, вкусными блюдами, дорогими сигаретами. И дом в этих сказочках постепенно становился шире, просторнее, богаче. И только жасмин, белый-белый, пахнущий до головокружения, все так же неизменно стоял на подоконнике.

После этих дорогих сказочек Мышка лукаво щурила глазки и внимательно изучала меня. Она словно искушала меня. И я все время вслух повторял:

– Чушь это, рыжий Мышонок. Наш дом никогда не сравнится ни с какими хоромами. Потому что в нашем домике живет главное – счастье.

Она облегченно вздыхала и прижималась всем своим золотистым телом ко мне. Она мне верила.

Но про себя я все чаще стал говорить другое: «А почему бы и нет? Почему я, не лишенный таланта фотограф, должен терпеть этот низкий протекающий потолок, эту вечную пыль на буфетике и каждый вечер слышать раздражающий скрип кровати? Почему? Если есть тысячи других, бездарных людишек, которые никогда не позволят себе это. Разве низкий протекающий потолок – это мой предел?» Но я тут же отгонял от себя эти предательские мысли, видя на своей груди посапывающее, розовощекое, как у ребенка, лицо Мышки и успокаивался. Но уже ненадолго.

Я по-прежнему занимался фотографией. И снимками с Мышкой были обклеены, все наши стены. Она была от них в восторге. Мне они тоже нравились. И я подумывал, что хватит замыкаться в этом маленьком домике с низким потолком. Пора открывать двери издательств, журналов, газет. Я, как художник, конечно, мог творить для себя и для своей любимой, но, как художник, не лишенный тщеславия, я уже стал от этого уставать. К тому же мне надоели дешевые папиросы, в то время, когда улицы большого города были наполнены заграничными сигаретами. Мне надоела каша по утром, недозрелые фрукты, терпкое вино, в то время когда магазины были завалены более достойными продуктами в блестящей фольге. Мне надоели потрепанные штаны и нажеванная майка. Мне надоел звон монет в кармане. Я захотел большего, и все же тогда я еще не задавал себе вопрос: а откуда берется хотя бы эта мелочь в нашем доме? А, возможно, я просто не хотел утруждать свою голову неприятными мыслями. Ведь до поры до времени меня вполне устраивало такое безоблачное существование. В конце концов, с голоду я не умирал…

И вот однажды, в один из солнечных летних дней, я, как всегда бродил по городу, щелкая своим дешевым фотоаппаратом, пытаясь в этих хмурых, вечно недовольных лицах отыскать капельку солнца. Но напрасно. Все солнце забрала моя Мышка, забрали ее ярко-рыжие кудри, ее золотистее тело. И я уже мысленно бежал к ней, в ее смеющийся лукавый мир, в ее сумасшедшую музыку губ, и я уже слышал наркотический запах жасмина в нашей каморке. Мне уже становилось неважно, какой там потолок. На одной из улиц я не выдержал и резко повернул к дому, и вдруг на углу заметил столпотворение народа. И лица. Совсем другие. Удивленные, восхищенные. Словно люди внезапно прикоснулись к другой стороне жизни. Я стал торопливо расталкивать локтями толпу и резко остановился.

В каком-то дворе, на маленькой площадке стояла цирковая лестница, а на ней уверенно и твердо – Мышка, играя губами какую-то незнакомую музыку, и смычок так же легко бегал по воздуху, и скрипка также уверенно лежала на ее хрупком плече. Она была прекрасна в этот момента в освещении ярких солнечных лучей. Солнце настолько низко повисло над ней, что казалось, ее развевавшиеся путаные волосы прикасались к этому огненному шару. Вот откуда этот неестественный рыжий цвет, невольно подумал я. Она знается с самим солнцем. Или явно знает его тайну. Но зачем? Зачем эту тайну открывать тепле? И несмотря на возбужденные лица людей, я им не верил. Им было глубоко плевать – сорвется ли сейчас эта маленькая девчонка, им было нужно зрелище, и это зрелище им решила преподнести моя Мышка. Я опустил взгляд вниз и сразу заметил картонную шляпу, в которую бросали деньги. О, Господи!

И я впервые задумался, почему мы все-таки еще не умерли с голоду. О, Господи, но не такой же ценой! Продавать свою музыку равнодушной толпе зевак. Паясничать и кривляться ради того, чтобы эти безжизненные лица хоть раз улыбнулись. О, Господи, и это моя Мышка! И я резко повернулся и бросился прочь, и мне моя любимая не казалась уже такой прекрасной в освещении солнца. Для меня она стала просто уличной циркачкой, уличным шутом. И это моя Мышка, о Господи…

Она вбежала в наш домик сразу же после моего прихода. Ликующая, с кучей каких-то огромных пакетов, еле умещающихся в руках.

– Гришка! Сегодня у нас праздник! Танцуй, – и она, бросив тут же все на пол, обняла меня за шею.

Но я резко освободился из ее цепких объятий, и вновь предательская мысль тут же посетила мою голову. Я вдруг представил, что в большой просторный дом вбегает не какое-то ярко-рыжее взбалмошное существо, тут же умудряющееся в одну минуту все превратить в хаос, а медленно входит длинноногая большегубая красавица в элегантном костюме. И я вежливо ей целую руку и мы аккуратно разбираем блестящие пакеты.