Сегодня и вчера, позавчера и послезавтра - Владимир Новодворский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Помни, хлеб всему голова – любовь положишь, и тебе обратно аукнется.
С печи раздался Пашкин голос:
– Тетя Марфа, перину разложили, дальше что делать?
– Рушники берите, чтоб руки не сжечь и тепло сберечь, и на перину хлеб укладывайте, как в постель. Второй периной – вот мы с матушкой Вам ее подаем – хлеб накрывайте, укутывайте его.
Пока братья с хлебом возились, она подошла ко мне, присела рядом, руки положила мне колени:
– Теперь Ваня твой черед. Мы поработали, теперь твоя очередь. Жарко будет, но ты терпи, впускай жар. Тогда холод в себя впустил – теперь на его место жар пойдет. И сам пойдешь. Холод через ноги выйдет, и ты ими командовать снова будешь: захочешь – побежишь, а захочешь – прыгать будешь. Ну, всё, родненький, полезай на печь.
Пашка с Колей помогли забраться.
– Теперь хлеб из-под перины вынимайте, а ты, Ваня, его место занимай. Одни глаза наружу оставь, все остальное укрой. А вы, покуда не слезли, подбейте перину ему под бока и с ног.
Вспотевший Пашка старательно толкал в бока, а Колька пыхтел у ног.
– Вот так, молодцы, гарные вы мои хлопчики, теперь слезайте.
Братья спрыгнули. Чувствую себя, как тесто в печи, что-то из меня выпекать будут? Тесто же тоже не ведает, что хлебом станет. Тело сопротивляется, стонет, ищет, где схорониться от сильного жара. Сердце колотится бешено, в ушах от него звенит. Пот ручьем стекает по телу, заливает глаза, но я не шевелюсь, сам в себе прячусь, чтоб не испугаться и сильным казаться. Вокруг сердца огонь мечется, дышать становится все тяжелее, хриплю, а не вдохнуть. Где-то в животе, кажется, появился холод, а снаружи его сжимает обхвативший все тело жар. Холодный комочек мечется, чувствую, надо его отпустить. Тело расплылось, как растаяло, и он распался на две части и покатился по ногам, задержался в ступнях, они как заледенели, а потом стали оттаивать. Я куда-то плыву, вокруг меня вращается печь, летают буханки хлеба, от них пар вьется… Братья на печке… Отец посмотрел на меня и пошел по дороге, и не идет, а плывет, медленно удаляется, но не шевелит ни руками, ни ногами…
Чувствую прохладу на лице, приоткрыл глаза, мама держит мокрое полотенце у меня на лбу.
– Как ты, сынок? – спрашивает тихо, а голос дрожит, вот-вот сорвется.
– Слабость какая-то, весь ватный, – говорю, а кажется, кто-то другой провалился в меня и изнутри говорит.
Пытаюсь подняться на локтях – потряхивает, как озноб побежал.
– Не торопись, – сказала сидевшая у моих ног женщина и, поглаживая ноги, пояснила: – Надобно телу в себя прийти и голове с ним познакомиться заново.
Лежу на печи и не понимаю, зачем я здесь, что происходит – как родился заново, только сразу большим.
– Ну, пора, Ваня, страх с холодом ушел, ты здоровеньким пришел. Слезай с печи, садись за стол, чай пить будем. Сахара тебе можно вдоволь и соли щепотку.
Она спустилась, за ней мама, я тоже слез. Они пошли к столу и сели на скамью. Я тоже пошел, но очень медленно, покачиваясь, ноги как не свои. Когда дошел до стола и сел, мама расплакалась и не могла остановиться.
16
Наступил тревожный для меня вечер первого дня пребывания в роте почетного караула после выздоровления. Прозвучала команда:
– Рота, отбой!
Сорок пять секунд на исполнение. Я быстро снял сапоги, положил на них портянки, гимнастерку на табуретку, сверху брюки, пилотку и ремень. Прыгнул под одеяло.
– Не умеем выполнять команду «отбой», будем учиться. Рота, подъем! – скомандовал сержант.
Так продолжалось примерно полчаса. Когда в очередной раз оделись и построились, заместители командиров взводов вывели из строя тех, кто должен к подъему выстирать и погладить форму. В избранные попали любители гусиного шага, каши, Попадюк и другие. Мою персону не обошли вниманием.
– День прошел! – крикнул кто-то из стариков.
– Лимоны, кричите «слава богу, живы», – поддержали другие.
Мы дружно прокричали. Оказалось недостаточно. Повторили раз десять.
– Старики, день прошел! – загремел тот же густой голос.
– Х… с ним! – с достоинством отозвались остальные.
Несколько человек встали со своих кроватей. «Начинается», – подумал я. Один из них прошел мимо моей кровати.
– Встать, – раздалось где-то недалеко.
Гул несколько глухих ударов вибрировал в воздухе на фоне гробовой тишины.
– Еще раз скажешь «нэ можу», будем воспитывать по ночам, – прозвучал знакомый бас.
Из сказанного угадывалось, что первый урок выпал на долю Попадюка.
Подошли к моей кровати. В темноте лица расплывались.
– Предупреждаем тебя в последний раз: будешь воду мутить, права качать – костей не соберешь.
Я уже слышал его в медсанчасти.
– Ладно, пошли спать. – Мне показалось, говорил младший сержант Егоров.
17
При прогнозировании будущего опираются на ретроспективу прошлого. Раскрытие генетического кода это путь изучения человеческого организма и его систем на клеточном уровне. Анализ судеб предшествующих поколений позволяет объяснить происходящее в собственной жизни, но не изменить ее. Переплетение богом данных уделов, уходящих корнями в тысячелетнюю историю цивилизации, реализуется в условиях современности на базе опыта ушедшего времени.
За сто лет проходит, в среднем, четыре поколения. Следовательно, за истекший век в матрицу добавилось 15 ячеек, включая тебя самого. Если предположить, что один человек – одна ячейка, сама по себе являющаяся матрицей, связанной паутиной переплетений душ, многократно приходивших в этот или другие миры, и если предположить, что все наши предки не имеют родственных связей между собой, то через 200 лет генеалогическое древо составило бы 256 человек, а через 500 лет число их превысило бы миллион. Однако, с учетом того, что на территории Руси в это время проживало не более 10 миллионов человек, линии наших родов в глубине веков сильно переплетены и связаны друг с другом, и практически четверть ныне живущих приходятся друг другу дальними родственниками. Одно из генеалогических древ, уходящее в глубь времен на 500 лет, насчитывает около 15 миллионов человек. Когда мы пытаемся понять причины происходящего с нами, выясняется, что проблемы, связанные с переживанием страхов, обид и чувства вины, имеют давние и глубокие общие корни.
Незримая вереница человеческих жизней, нашедших отражение в каждом живущем на Земле, пронизывает современность знанием древности и воссоединяет вселенский и земной разум.
18
Уже шесть лет как я в семинарии. Многое понял, многому научили, а поскольку из казеннокоштных, то есть, на полном казенном обеспечении, так и лишений не испытывал. Привилегия такая дана, потому как из церковной семьи – отцу за то спасибо и за слово доброе и за разумение, да и за то, что мне на мои личные расходы денег ссужал.
Всё шло спокойно, миром, а вот нынче как витает что-то, идет к переменам. Все надышались чем-то, словно набрали полные легкие воздуха и выдохнуть не можем, распирает, и всё спорим. Вчера обсуждали до ночи, голова тяжелая, до сих пор в ломоте. Помещение всё прокуренное, да и выпили уж и не помню, сколько, но не так, чтоб сильно, а все в споре. Каждый правоту свою гнет, да так, что не успокоиться, а вопрос-то какой – сразу не поймешь, а и поймешь, принять сложно. Имя Божье творит чудеса независимо от Бога или это монахи со слов иеромонаха Досифея переняли и за истину преподнесли? Чуть не подрались в сердцах, а Федор, ровно оратор какой, вскочил на стул и давай проповедовать:
– Имя Иисуса так неразрывно связано с Богом, что, можно сказать, оно и есть сам Бог!
Сухощавый проныра Еремей, злобно скорчив лицо свое прыщавое, стаскивал его за ноги, а Федор, отталкивая его, продолжал:
– Ибо как можно отделить имя от существа!
Еремей не отцеплялся и гнусавил:
– Возомнил себе! Родом ты незнатен, возрастом скуден, смыслом невежда и ничем не отличен от прочих простолюдинов, да и смирением не отмечен, а за суждения берешься, что и из семинарии, да прямиком в Сибирь.
Затянулся Федор, как паровоз, струю дыма в лицо Еремею выпустил и в тон ему проскрипел:
– Неужто на тебя жребий Божий пал, неужто ты умудрен и научен, чтоб истины тут глаголать.
Еремей вернулся в угол комнаты, где сторонники его сидели, силы набраться, и заорал:
– Вот такие, как ты, наслушаются, начитаются светских книжек, а потом воспримет каждый по делам своим! Потому как после Воскресения суд будет. Христову слову-то не следуете и в вечную погибель не верите, а будет! Без этой веры нет и истины! За свою душу не остерегаешься и чужие не щадишь. – Последние слова почти прохрипел, потом сел и тихо, как бы про себя: – Господь Бог Спаситель душ наших да избавит, сохранит и помилует нас.
Встал, перекрестился и, как с ним часто бывает, налил себе и залпом выпил.
Федор тоже выпил, рассказал, как ходил на закладку Преображенского мужского монастыря, и что обнаружили на том месте остатки церкви сгоревшей. А на табличке надпись «лето господне 7143», что по исчислению от Рождества Христова значит 1635 год. Опять встал во весь рост, кружкой о стол ударил, хорошо, уже пустой, и загремел:
