Крушение - Галина Щербакова

Он топтался на заросшей крестовине парка, когда услышал тихий голос:

– Я двадцать минут иду за вами, Виктор Иванович. Боялся, что вы назад повернете… Я сейчас вам скажу одну вещь. Не имею, конечно, права, но скажу. Я уважаю вас, помню, как вы помогли моему сыну с институтом.

– Глупости, - проворчал Виктор Иванович, недовольный тем, что его вынули из безмятежных мыслей, в сущности, ни о чем. Что это понадобилось соседу-собачнику? Почему он за ним шел?

– Виктор Иванович, - сказал тот. - Мы сегодня к вам являемся… Видите ли… Есть мнение… Вернее, решение… Проводить вас на пенсию… Мы, так сказать, недобрые гонцы. Что делать? Что делать? Я увидел вас с собакой и решил. Скажу! Иначе мне будет неудобно… Такая вот история…

Странное дело, человек стоял и говорил в полутора метрах от Виктора Ивановича, а он не видел его. Не то чтобы он не видел ничего, нет… Просто голос оказался материальней всего… Тихий голос уничтожил все остальные знаки внешнего мира - облик говорящего, дергающуюся на поводке Барту, оглушительно неухоженную зелень, которая здесь, в тупичке, росла по своим законам, без секаторов и газонокосилок.

Существовал тихий голос. Потом он перестал существовать, и некто ушел по одной из ухоженных аллей, ушел торопливо, потому что, когда у Виктора Ивановича включились все остальные центры восприятия, он уже никого не увидел. Можно было, конечно, схватиться за спасительную мысль, что никакого голоса не было, но Виктор Иванович слишком материалист, чтобы так вот улизнуть от сказанного, да и слова слишком похожи на правду.

Он недавно стал чувствовать вокруг себя какое-то кружение. «Что-то зондируют», - сказал он себе.

При случае разговорился с товарищем из другого ведомства, сидели рядом на каком-то заседании.

– А где сейчас спокойно? - вздохнул тот. - Ну возьми хотя бы газеты… Они ж как автоматчики… Что это - дело? Все у них наотмашь, все у них лихо… И никто им не дает по рукам… Написал тут один про нашу отрасль… Будто мы ее нарочно разваливаем.

Виктор Иванович сочувственно кивал головой, а думал о другом: та «отрасль», конечно, всего этого заслужила. Но куда делась мера? Что-то с нами опять делается?

Виктор Иванович потащил за собой упирающуюся Барту. Фаина в холле отчитывала домработницу, тыча ее в плохо протертое стекло в стеллаже. Домработница явно обрадовалась, что пришел хозяин, схватила поводок, повела вытирать Барте ноги Это дело серьезней стекла в серванте.

– Ты сегодня раньше? - спросила Фаина. - Еще не вскипел чайник.

– Я не буду завтракать, - сказал он. - Мне надо срочно ехать…

– Что за ерунда! - закричала Фаина. - Ты обязан поесть…

– Нет, - сказал он ей мягко и даже коснулся ладонью ее дряблой пористой щеки. - Нет, Фаечка! Нет!

– Что, уже пришла машина? - спросила жена, тронутая неожиданной лаской.

– Да, - соврал Виктор Иванович, - я просто забыл тебе сказать, что у меня сегодня все несколько раньше…

– Чайник вскипел, - закричала домработница.

– Нет, - сказал Виктор Иванович. - Нет! Фаина стояла в холле, рыхлая, отекающая женщина

с розовой, просвечивающей сквозь редкие волосы кожей.

«Жалко ее, - подумал Виктор Иванович. - Она привыкла жить на широкую ногу». Он слегка пожал ей локоть, хотел еще что-то сказать, но зазвонил телефон. Фаина схватила трубку и закудахтала. Это звонила подруга.

Жалко! Подумал он еще раз, закрывая за собой дверь.

БЭЛА

Бэла ждала звонка мужа. По всем расчетам, ему уже полагалось быть. «Нечего волноваться, вся процедура - чистая формальность», - говорила она себе. Но волновалась. Вдруг кто-то там еще раз споткнется на Наталье? Или захочет споткнуться? Бедный Валечка, сколько он с ней намаялся! Несчастье всей жизни. Она успела это увидеть. Алкоголизм Натальи - грязь, которая и ее измарала. Когда в ее бывшей семье узнали всю предысторию Валентина, свекровь сказала: «Неужели вы думаете, Бэла, что мы отдадим вам ребенка? Вы соображаете своей головой?»

Она не соображала своей головой. Она была влюблена тогда, нет, не влюблена, она любила, как идиотка, и была ненормально счастлива от непривычных ощущений. Она смотрела на мужа, дочь, свекра, свекровь, на весь их дом, пахнущий чистотой, добропорядочностью, и ей казалось, что все они как бы на экране, и она приходит к ним, как на сеанс, а потом выходит в жизнь, и там на нее льет дождь, и там ее сквозит, но зато это все по-настоящему, а дома она на сеансе. Большинство ее подруг и знакомых не выбирали бы. Еще бы! Такая респектабельность, такая многократная прочность существования. Врачи в четвертом поколении. Знание и достаток, передаваемые непосредственно через хромосомы. Они все несколько разочаровались, когда узнали, что она искусствовед. Красиво звучит, но не дело. Правда, в их большой разветвленной семье такие случаи уже бывали. У какого-то дяди из Самары жена работала суфлером в театре, а у кузена из Тбилиси вообще - метательница диска. Так что Бэлу все-таки приняли в чистый, ухоженный дом. Ей выделили место за столом, кольцо для салфетки, бабушка мужа купила ей тапочки с меховым помпоном. И пошло-поехало. Жизнь в правилах, обязанностях, коллективных празднествах. В общем - хорошая жизнь, зачем бога гневить? Пока не свалился на голову Валентин с его женой алкоголичкой, которую он скрывал, и сыном, которого всюду таскал с собой.

Она пришла к нему со статьей. В какой-то момент в общем-то делового разговора - делового? Убийственного! Он на ее статье живого места не оставил - поймала его взгляд - восхищенный, тоскливый и усталый одновременно. Удивилась - как это в нем сразу? Восхищение - в полную меру, и тоска - тоже, и усталость… Возвращалась домой и думала - такие мужчины ей не попадались. Стала перебирать в памяти и не нашла. Нашла слово - одномерные. На три сильные эмоции сразу - бессильные. Привязалось наблюдение. Весь вечер изучала свою семью. Ну какие все лапочки! На работе они - работящие. Дома они - отдыхающие. Муж разгадывает «кроссворд с фрагментами». Это его хобби. Он классный программист. Но никогда дома про это. Дома он кроссвордист или шахматист. Или меломан. И обязательно что-нибудь одно. Окликнула его - он посмотрел ей в глаза, и она увидела в них картинку из кроссворда. Просто как в зеркале. Трагически заломленные руки из какой-то итальянской картины.

Разве мы знаем, что с чего начинается? У нее вот

все началось с какого-то смутного сравнения двух мужчин. Одного, совершенно чужого, и другого, совсем своего.

Дальше пошла дьявольщина. Потому что в сравнении побеждал муж. Не идиотка же она, чтоб не видеть и ум, и порядочность, и преданность, и все остальное. Господи, да их единицы остались таких, на которых можно до конца положиться. Но она шла в редакцию, и болтливые женщины ей рассказали. Жена у главного - алкоголичка, он мается с ней уже не один год. Мальчишку таскает всюду за собой, хороший мальчишка. Добрый, воспитанный. Говорили и о подспудном: ему бы жену бросить, никто его за это не осудит, а ему хорошую бы бабу… Чтоб мальчика до ума довела. Да и самого Кравчука от грязи отмыла. И в прямом, и в переносном смысле. Он ведь, бедолага, сам стирает. А как они это умеют, мужчины.

Однажды она увидела, как втаскивал Кравчук бесчувственную жену в машину. Увидела ее рваные колготки. Метнулась в сторону, чтоб он не заметил ее. Кому ж хочется, чтоб такое виделось чужими глазами? Но не успела. Он увидел ее. И она не столько глазами, сколько всем своим существом почувствовала стыд его налившихся щек. Захотелось сказать ему что-то утешающее, какие-то неведомые слова.

Сделала же глупость. Рассказала все дома. Когда начала, свекровь взяла внучку за плечи и, ласково журча, увела в соседнюю комнату.

Вернувшись, сделала Бэле замечание.

– Как можно такое при ребенке?

– Она что, пьяных не видела? - возмутилась Бэла. Как одинаково они на нее посмотрели! Ночью муж спросил:

– Этот Кравчук… Он что, очень тебя интересует?

– С чего ты взял? - соврала она.

Надо было соврать, чтоб началась прогрессия. На другой день она шагнула Кравчуку навстречу, когда он выходил из редакции.

– Что я могу для вас сделать?

Он смотрел на нее и как бы не понимал. Или не понимал на самом деле? Ответил резко:

– Благодарю… Ничего…

Испытала облегчение. Потому что уже приготовилась ко всему.

А через несколько дней он сам шагнул ей навстречу и предложил поужинать вместе.

Пошло-поехало.

Уже не думала. Уже не анализировала.

Подруга спросила: «Ты идиотка? Какого тебе рожна?» Истерически кричала на нее тетка, слов не выбирала.

– Ребенка мы тебе не отдадим, - сказала свекровь. - Сама подумай.

Она подумала. Чистенькая, ухоженная дочка сидела с ногами в кресле и читала мифы Древней Греции. Это был ее дом. Куда она ее поведет? Когда еще удастся Валечке разменять квартиру… Они были с ним бездомные, у них каждую неделю разные ключи, кто какие подкинет… Можно, конечно, устроить большую склоку, затеяв обмен мужниной квартиры. Ведь ей с дочкой тут что-нибудь причитается. Бэла подумала тогда: они меня сейчас ненавидят, но не знают, как могли бы ненавидеть… Ведь этим олухам с традициями даже не пришло в голову, как она могла подвзорвать их тем же обменом. Бэла, живя в этой семье, давно поняла: мысли о пакости, о гнусности человеческого рода в их стены просто не вошли.