Кандагарская застава - Александр Проханов

Кологривко последним, придерживая накидку, спрыгнул наружу. Почувствовал легкий ожог холодного, свежего воздуха, черного неба в белых, бумажных звездах. И это небо, и звезды, свежий, пахнущий мертвыми полынями воздух создали вокруг иное пространство, породили иное ощущение жизни. Тревога, зоркость, забота, опасение, среди которых было нечто, напоминавшее радость. Возможность действовать и жить на природе — давнишнее, счастливое пережитое им ощущение.

Обе группы лежали у обочины, у сухого арыка, и короб грузовика чернел, окруженный звездами.

— Пойдешь по арыку!.. Русла держись!.. Ни влево, ни вправо!.. — говорил Грачев капитану. — Ткнешься в дорогу, займешь позицию!.. Мы на левом фланге!.. Взаимодействуй!

Кологривко слушал их шепот и легкий металлический шелест колеблемых ветром тростников, словно звезды колыхались в сухих метелках и слабо позванивали. Две узкие тропы по обе стороны русла выводили к Гуляхану, к проезжей, петлявшей в «зеленке» дороге. По этой дороге, невидимые с застав, шли караваны с оружием, продвигались отряды душманов, проносились установки «эрэсов». На этой дороге предполагалось устроить засаду. Осуществить удар обеими группами, прикрывая друг другу отход. К моменту их возвращения на бетонку с заставы подойдут «бэтээры» и танки.

— Вперед! — приказал майор.

Обе группы, расслоившись, ушли в разные стороны, втянулись в «зеленку».

Звезды слабо звенели в сухих тростниках. Пахло холодной землей, безлистыми зимними садами.

— Стоять! — приказал майор, когда они остались вшестером на тропе. — Отлить! — И ушел в тростники, крутя в темноте головой.

Они вознаграждали себя за долгое, в течение дня, воздержание. Кологривко чувствовал горячий, едкий запах собственной мочи, шелестящей в комьях земли. Автомат соскользнул с плеча, и он поддерживал его на весу, запрокинув чалму, поглядывая на звезды.

— Ты, Кологривко, двигай вперед! — появился из тьмы Грачев. — За тобой Белоносов!.. В балахонах своих выдвигайтесь!.. Мы за вами. Дистанция — двадцать шагов!

Кологривко ушел вперед и сразу окунулся в загадочное, неясное пространство чужого, темного мира. Беззвучно «зеленка» давила ему на лоб, на расширенные глаза, на прикрытую долгополой рубахой грудь — своими дуновениями, контурами трав и кустов, тонким излучением звезд. «Зеленка» завлекала его в свои недра, затягивала по тропе в путаницу садов, виноградников, подземных колодцев и рытвин. Он чувствовал, как отдаляется от застав, гарнизонов, родных, понятных ему голосов и лиц, завертывается, закутывается в чуждое пространство. Оно обкладывало, обклеивало его своими темными слоями, и он был один в его власти, в его загадочных недрах.

Тропа жестко откликалась на его шаги. Окруженная тростниками, отражалась в небе тонким, серебристым прогалом. Он заполнял этот прогал, чутко водил зрачками. Осторожно ставил стопу, перекатывая ее с носка на пятку. Под ногою мог лопнуть взрыв, из тростников могла прогрохотать очередь. Они шли на засаду, но должны были остерегаться засады. Шли взрывать установки «эрэсов», но должны были страшиться минного подрыва.

Кончились тростники, расступились небеса, и туманно в стороне затемнели сады. Запахло холодными древесными соками, остановившимися в зимних ветвях.

Они миновали кладбище — груды серых, слабо мерцавших камней, искривленных шестов с обвислыми тряпичными лентами. Проходя мимо кладбища, слыша легкие звоны каменистого сланца, Кологривко на мгновение испытал беспокойство. Словно лежащие под землей мертвецы первыми узнали о нем, обнаружили его появление. Понесли о нем весть от камня к камню, от корня к корню, от могилы к могиле. И живые, те, что дремали на своих постах и в засадах, в полуразрушенных кишлаках, восприняли эту весть как слабое колебание земли и схватились за оружие.

Открылась луговина — плоское, вытоптанное поле, в редких стеблях, похожее на выгон. Впереди, в белесом сумраке, обозначились строения.

«Гуляхан», — подумал он, глядя на уступы стен. Вспоминал, что именно здесь, по этой луговине, год назад прополз его «бэтээр», колыхаясь на ухабах и кочках. Отстреливался, рассылал из раструба трескучие плети. И он, прижимаясь к броне, не смог разглядеть рисунка на глинобитной стене — то ли конь, то ли птица, — рота пробивалась к бетонке.

«Гуляхан…» — глядел он на уступы строений.

— Погоди, пусть подтянутся… — остановил его Белоносов.

Обернувшись на его близкое дыхание, на хриплый, сдавленный голос, Кологривко увидел широкую, рыхлую чалму, косое крыло накидки, слабый блеск автомата.

Остальные четверо подошли и топтались рядом, тяжело дыша от скорой ходьбы, увешанные амуницией и оружием.

— Лейтенант, двигай на левый фланг! — Грачев, тяжелый, упругий, пружинил под тяжестью боекомплекта, охватывал глазами строения, луговину, стараясь понять топографию, вспомнить карту. Часы на его запястье светились крупицами фосфора. — Я справа прикрою, ты — слева!.. Кологривко, вперед!..

Майор растворился во тьме, утягивая за собой Варгина. Молдованов шагнул в сторону. Птенчиков, чиркнув усиком рации по плечу Кологривко, исчез за ним следом. Прапорщик успел почувствовать неисчезнувшее раздражение, обиду и злобу, сохранившиеся между солдатом и ударившим его лейтенантом.

Они приблизились к глинобитным строениям. Это был дом с обвалившейся изгородью. Выступало вперед крыльцо с колоннадой. Тянулись стены сарая. Все было разрушено и оглодано, пробито снарядами и осколками. За домом белела мучнистая, покрытая пылью дорога, будто над ней по ночному небу пронесли куль с мукой, оставили на земле полосу.

Кологривко быстро, легким скоком, обежал строение. Заглянул в проломанную, зиявшую тьмой дверь. Цепко, зорко оглядел углы и выступы дома, плоскую кровлю и изгородь. Мыслью, зрачками повторял рисунок давнишнего рукопашного боя, разорившего дом, отмечал удары бомб и снарядов. Все было понятно. Жилище было пустым, было коробом, из которого огнями и взрывами была изгнана жизнь.

— Тут самое место засесть! — сказал Белоносов. — Если что, и укроемся. И капитана сюда подтянем!

Крадучись, появились из тьмы Грачев с Молдовановым.

— Давай, мужички, разбирайтесь! — Майор расставлял их всех, усаживая в холодных развалинах, за которыми близко, проходя у самого дома, белела дорога. Огибала угол стены, уходила в кишлак. И там, где предчувствовалось невидимое селение, оттуда не веяло жизнью. Не слышалось запахов дыма, не доносилось лая собак. Кишлак был лишен обитателей.

Кологривко прижимался к стене, выглядывал на дорогу. Увидел, как с неба сорвалась, прокатилась белая падучая искра. И сердце его слабо откликнулось на падение звезды. Кто-то знал о нем, помнил.

Где-то там, в небесах, в других мирах и созвездиях, такая же ночь, «зеленка» и кто-то неведомый прижался теплым плечом к холодной глинобитной стене.

Они сидели в засаде, таясь в развалинах дома, глядя в темноту, на дорогу, на ее белесую пыль. Вначале Кологривко, отбросив накидку, уложив автомат стволом к мучнистой черте, ждал появления врагов. Пытался различить шелест шагов и пыли, тихие звяки металла. Его мускулы, быстрая насыщенная силой и бодростью кровь, направленное в ночь зрение были готовы к броску, к моментальному действию. Вот-вот на белесой дороге появятся тени, и придется ловить их на мушку, пробивать трескучими красными иглами.

Но дорога пусто белела. Не было звуков. Мучнистая пыль слабо светилась, тянулась ввысь, и там, в высоте, туманно, огромно пролегала небесной дорогой, по которой неслышно, беззвучно шагали прозрачные тени. Остывая от тревоги, распуская в плечах уставшие мускулы, он начинал смотреть на небо, и мысли его отвлекались от лежащего автомата.

Он вспомнил вдруг теплую избушку у студеного моря, где работал на семужьей путине. Запах рыбы, огня. Дымила прокопченная печь, шипела уха. Старики, багровые, с белой щетиной, моргая синими глазками, опрокидывали горькие чарки. Хмелели, радовались теплу, шамкали беззубыми ртами, хлебали ушицу. А над морем шел дождь, валил мокрый снег, двигались в ледяной воде незримые рыбины. И он, опьянев, слушая стариковский кашель и смех, думал: за стенами дома, в море, как другая, ночная, таинственная жизнь, движутся рыбины, переполненные икрой и молокой.

Потом вдруг вспомнил, как плыл по Оби на танкере, где работал матросом, — среди прозрачных дождей и радуг. Серебряная махина раздвигала клином стеклянные толщи и ворохи. Повариха тайно прибежала к нему на корму, и он обнимал ее, горячую, хохочущую. И дуновением ветра унесло ее прозрачную голубую косынку. А наутро на берегу — берестяные чумы хантов. И в чуме, на оленьей шкуре, недвижные мужчина и женщина и рядом — мертвый ребенок.

Он подумал вдруг, что здесь, на этой войне, кончаются его испытания и мыканья. Эта война — последнее дело, на которое его заманили, и он послушно пошел, выполняя все ту же, не свою, а чужую волю. Но после, когда война завершится, его ждет наконец настоящая, долгожданная жизнь по собственному разумению и воле, где будет у него семья, уютный дом, любимая жена и дети, много друзей и знакомых. И когда-нибудь на дружеской вечеринке он расскажет гостям про эту азиатскую ночь, белую дорогу и звезды.