Шоколадная война - Роберт Кормер

- Как ты сказал – очаровательная?

Арчи засмеялся.

- Я думаю, Эмиль, ты нечто особенное. Кто еще средь бела дня будет сливать горючее? На таком открытом месте? Замечательно!

Эмиль улыбнулся в ответ и внезапно задумался. Многое ему еще хотелось проделать вместе с Арчи, но пока это было невозможно. Он находил все это уж настолько личным, хотя иногда ему хотелось с кем-нибудь всем этим поделиться: о тех штучках, которые он иногда выкидывал. Например, в школьном туалете, где он просто, спустив воду, вышел из кабинки, а тот, кто зашел следом, нашел полный унитаз дерьма. Сумасбродство. И как затем это можно было объяснить? Иногда он осознавал, что частенько перегибал палку, будь то хамство или перехват мяча во время игры, когда он со злостью мог кого-нибудь изо всех сил бросить на землю, чтобы только забрать мяч. Он не представлял себе, как об этом можно было кому-нибудь рассказывать. И еще, он чувствовал, что Арчи в глубине души понимал его и в где-то уважал – такого, каким он был, несмотря на то, что он из себя строил, несмотря на внешность, преследующую всю его жизнь.

Арчи начал отходить в сторону.

- Эй, Арчи, куда ты идешь?

- Я не хочу быть соучастником.

Эмиль рассмеялся:

- Карлсон не предъявит счет.

Арчи восхищенно качнул головой.

- Замечательно, — сказал он.

- Эй, Арчи, ну как получился снимок?

- Да, Эмиль, ну как получился снимок?

- Ты знаешь, о чем я.

- Прекрасно, — сказал Арчи, удаляясь теперь как можно быстрей, чтобы не слышать страдания Эмиля Джанзы о том, как же получился снимок. Арчи на самом деле не переваривал таких, как Джанза, даже восхищаясь их проделками. Все они были животными, но иногда их было удобно где-нибудь использовать: и Джанзу, и тот снимок – словно деньги, которые пока еще лежат в банке под залог.

Эмиль Джанза смотрел вслед удаляющейся фигуре Арчи Костелло. В какой-то день, он будет таким же, как и он – холодным, невозмутимым членом «Виджилса». Эмиль со злостью пнул заднее колесо машины. Он был несколько разочарован в том, что Карлсон так и не заметит, как у него слили горючее.

8.

В беге Губеру не было равных. Его длинные и тонкие ноги и руки двигались плавно, словно это были лапы гепарда, его тело плыло по воздуху, а подошвы его кроссовок будто бы и не касались земли. Во время бега он забывал о прыщиках на лице, о своей неуклюжести и застенчивости, что парализовывали его, когда какая-нибудь девочка смотрела ему вслед. Даже когда его посещали такого рода навязчивые мысли, и все вокруг становилось сложным и запутанным – на бегу он мог решить математическую задачу или проанализировать ход предыдущей игры в футбол. Иногда, утром, он вставал раньше всех и мчался через утренние улицы и парки. И все выглядело прекрасным, планеты были на своих орбитах, не было никаких трудностей, и весь мир был полон гармонии и идеала.

Когда он бежал, то ему даже нравилась боль: боль бега, боль растягивающихся легких и спазм, что иногда брали его за горло. Он знал, что может вытерпеть ее, и даже насладиться ею. Он никогда не ограничивал себя в физической нагрузке, но определенно знал свой запас прочности, который был выше его физических возможностей. И это придавало ему силу, пока он бежал. Сердце с радостью прокачивало кровь через все его тело. Еще он любил играть в футбол. Он кого-нибудь с удовольствием обгонял и подсекал, например Джерри Рено, забирал мяч и быстро уходил за двадцатиярдовую линию. Он любил все, что было связано с бегом. Соседи часто могли его видеть летящим вниз по Хай-Стрит, когда он, используя момент, разгонялся еще сильнее, и они кричали ему: «Хочешь стать олимпийцем, Губ?» или: «Замахнулся на мировой рекорд?» А он бежал, плыл, парил.

Но сейчас он не бежал, не плыл и не парил. Он был в классной комнате Брата Юджина и дрожал от ужаса. Несколько часов тому назад ему было пятнадцать лет, но в данный момент - шесть с половиной. Он плакал, как потерявшийся ребенок. Слезы искажали изображение, и все помещение класса было словно под водой. Ему было стыдно за себя и отвратительно, но он ничего не мог с этим поделать. Его терроризировал ужас, ужас ходячего ночного кошмара, от которого еще долго невозможно оправиться, когда на тебя надвигается страшный монстр, от которого не уйти, и ты вот-вот в его смертельных объятьях. Его дыхание – исчадье ада, обжигающее твое лицо. И уже проснувшись, ты продолжаешь видеть его около своей постели, и понимаешь, что застрял в этом кошмаре, не зная, как найти дорогу в реальный мир.

Он, конечно же, знал, что он в реальном мире. В его руках были реальные отвертки и плоскогубцы. Его окружали реальные столы и стулья, реальные стенные доски чернели на стене, и реальные плафоны свисали с потолка. Таким же реальным был мир снаружи – тот мир, откуда его выплюнуло где-то в три часа по полудню, когда он тайком пробрался в школу. Тот мир был отрезан, растянут и размазан для одного дня жизни, как багровая пыль по полу этой классной комнаты или слезы по его щекам. Уже стукнуло девять, когда Губер сидел на полу, упершись затылком в пыльную от мела черную доску, злой на свои влажные щеки. Его глаза зависли где-то в пустоте. Ему было велено работать при тусклом свете дежурной лампы. Включать яркий свет было нельзя, так как это вызвало бы подозрение снаружи. Губеру эта работа казалась почти невозможной. Он находился здесь уже шесть часов и успел сделать только лишь два ряда столов и стульев. Винты были неподатливы, большинство из них были крепко затянуты на фабрике и сопротивлялись отвертке и плоскогубцам.

«Я никогда не закончу», — подумал он. — «Я буду здесь всю ночь, и дома сойдут с ума в неведении, где же я, и что со мной, но делать нечего». Он представил себе, как на утро его обнаружат здесь, разваленного в изнеможении. И будет полное разочарование: его в себе, «Виджилса» и школы в нем. Он был голоден, и у него болела голова. Он чувствовал, что было бы здорово, если б он мог только выйти отсюда и быстро побежать, через все улицы, освободившись от этого ужасного задания.

Шум, возникший в коридоре, был чем-то другим. Его можно было описать. Еле различимый шум. Стены разговаривали на их собственном каменном языке, полы скрипели, где-то гудели моторы, почти по-человечески. Достаточно, чтобы напугать его до смерти. Он не знал такого испуга с того времени, когда он был совсем еще маленьким – он проснулся посреди ночи и стал звать мать.

Бум.

Это был другой шум. Он посмотрел с ужасом на дверной проем, не ожидая что-либо в нем увидеть, но он был неспособен сопротивляться искушению, вспоминая свой ночной кошмар.

- Эй, Губер, — послышался шепот.

- Кто это? — прошептал он в ответ. Рельеф выдавал чью-то фигуру. В любом случае он был не один, кто-то был здесь еще.

- Что ты делаешь?

Фигура приближалась к нему на четвереньках, словно животное. После всего, она выглядела намного дружелюбней, чем монстр из кошмара. Она прошла рядом. Руку Губера коснулась чья-то кожа, горячая и с пупырышками, и мурашки разбежались по его спине. Он обнаружил еще одну фигуру, ползущую в проходе, ее колени шаркали по полу. Первая фигура была теперь перед ним.

- Тебе нужна помощь?

Губер сощурился. Парень был в маске.

- Все идет очень медленно, — сказал Губер.

Черная фигура схватила его за грудки, чуть ли не разрывая на нем майку, и подтащила к себе. Запах пиццы пахнул в лицо Губеру изо рта незнакомца в черной маске, похожей на ту, что была в фильме про Зорро.

- Слушай, Губер. Это задание важнее, чем ты можешь себе представить, понятно? Важнее, чем ты, я или вся эта школа. Вот почему мы пришли к тебе с помощью. Чтобы ты смог довести все это дело до конца, — локти парня в маске крепко впились в грудь Губера. — Ты никому ничего не говорил об этом, например, в «Тринити»?

Губер глотнул воздух, а затем кивнул. Его горло было сухим. Он был счастлив оттого, что хоть чуть-чуть снова поверил в себя. Помощь прибыла. Невозможное стало возможным.

Фигура в маске взъерошила волосы на его голове.

- О-кей, брат, надо идти.

Другая фигура, также в маске, подошла к нему и что-то поставила на стол.

- Это бензин. Им нужно мазать винты, которые крепко засели. Пойдет легче, — сказал тот, кто держал его за майку. Он отпустил его майку и вернул в его руку отвертку.

Через три часа Губер закончил порученную ему работу.

9.

Мать Джерри умерла весной. В ночь ее смерти все были около нее: его отец, кто-то из близких и сам Джерри. После ее возвращения из больницы они приходили и уходили, сменяя друг друга, и так целую неделю – изнуренные и подавленные печалью. Госпитализация ничего больше ей не дала, и она умирала дома. Она очень любила свой дом, у нее в голове всегда были какие-нибудь идеи: наклеить обои, повесить картину, выточить для стола и стульев в салоне изящные ножки. «Дай мне бог двенадцать таких плотников, как она, я открою маленькую фабрику и сделаю на этом миллионы», — шутил отец. Она была тяжело больна. Джерри видел, как болезнь иссушала ее, как она слабла у всех на глазах, как гримаса ужаса все сильнее искажала ее лицо. Когда для него это становилось невыносимо, он прятался в спальне, стыдясь своих слабостей и избегая отца. Он хотел быть сильнее его, всегда держать себя под контролем, глубоко тая горе и печаль.