Листки из вещевого мешка (Художественная публицистика) - Макс Фриш

Из письма:

"Я все думаю, что будет, когда худшее останется позади, ведь тогда и в моей жизни все должно перемениться, пойти иначе: появится много нового. Но вместе с тем я знаю, как скоро все это будет позабыто, едва мы снова свободно вздохнем. И это самое страшное. Мне стыдно, что я надеялся на какую-то поблажку для нас, больше я этого не хочу".

Внизу:

"Это время, когда вдвойне страдаешь от того, что осталось неоконченным".

Наш капрал - каменщик, раболепный, как негр, когда ему это выгодно, а стоит его настроению измениться, как он вообще перестает тебе отвечать. Он, собственно, даже не орет, он просто возражает, где только можно, а стоит появиться офицеру, сразу же начинает ссылаться на то, чего не говорил, что он, может быть, и хотел сказать, но не говорил. Особенно его любимцами были те, кого он не раздумывая причислял к студентам.

Я сам изумился своей беспощадной и неприкрытой радости, когда в один прекрасный день узнал, что этого типа поместили в больницу, и, вероятно, надолго...

Наш новый капрал, молодой маляр, - человек совсем другого склада. Он сам работает слишком много, а приказывает неохотно. В перерыве, скрываясь в ближайшем кустарнике, мы обнаруживаем, что он с маленькой черной Библией в руках сидит там же, отвернувшись от всего мира.

Поначалу все проводят свободное время в трактире. Там есть совсем юная девушка, не слишком красивая, но по-крестьянски естественное и живое существо, полное интереса к другим языкам. "Hur?" 1 - спрашивает она, и мы напрасно стараемся угадать, что это значит. "Hur или Hur?" - говорит она, и чем больше стараемся мы уклониться от ответа, тем настойчивее она требует его. Она уже знает некоторые немецкие слова и по-детски радуется новым. И ее крохотная мать, которая сидит здесь же и вяжет, тоже не знает, что значит это слово. Она услышала его вчера от солдат, уверяет она.

1 Шлюха (нем., искаж.).

Пробуждение: часом раньше, часом позже... Каждый раз сидишь, тупо, по-звериному таращась сквозь разорванный сон на знакомые, но, в сущности, такие чужие лица. И всякий раз снова кажется, что все это привиделось во сне.

"Началось! - говорят они. - Началось!.."

Мы складываем свои вещи, стягиваем одеяла ремнем, и все это в полусне, в полусне берешь винтовку, в полусне готовишься отдать свою жизнь. И вот мы уже тяжело шагаем между ночными виноградниками, между белесыми в свете луны каменными стенками вниз к машинам с уже включенными моторами. В каске с винтовкой, вещевым мешком и противогазом мы трясемся в машинах. Час ночи. Значит, была тревога.

"Началось", - повторяет кто-то...

Никакого ответа. Только с разных сторон раздаются приказы, помощники водителей сигналят фонариками и прыгают в машины. И когда мы снова просыпаемся от толчка, грузовики грохочут уже по узкой деревенской улице.

Но не вверх к Сен-Готарду. А где еще можно тут проехать, кто его знает? Снова и снова исчезает весь мир, и луна, и война; и каска клонится вниз, пока не стукнется о винтовку, зажатую в промерзших кулаках. Если бы хоть удалось вспомнить, какой видел сон...

На несколько минут задерживаемся около незнакомых домов; вся деревня спит. Нашим колоннам следует увеличить дистанцию. Одно из ближайших окон внезапно отворяется, молодая черноволосая тессинка, не слишком красивая, машет нам рукой.

Рывком, едва не столкнув нас с лафетов, грузовики трогаются. И вот мы прибыли, узкий проселок, все бросились к канатам. "Первый-второй! раздается в ночи. - Первый-второй, первый-второй!" Мы не первые, не последние, спотыкаясь, хватаемся за колючую проволоку и слизываем теплую кровь с рук. Как только орудия установлены на козлах, достаем ножи и режем ветки, а когда все необходимое для маскировки сделано, еще до рассвета докладываем, что к стрельбам готовы.

А пока мы лежим, замаскировавшись и дожидаясь завтрака, болотная мошкара пожирает наши лица и руки, не давая забыться сном без сновидений.

Вот и петухи запели.

И в час, когда дома вздрагиваешь от звона будильника, мы покидаем позицию. А на широкую и плоскую долину неожиданно и великолепно, словно пучок стеклянных копий, падают первые лучи солнца.

Похоже, слухи о том, что нас повезут в Юру, забыты. Вокруг возникают все новые признаки домашнего обустройства. Наш капитан приказывает сколотить скамейки, чтобы мы не ели, прислонившись к деревьям, а столяр даже сооружает складную подставку для газет, какие бывают в лучших трактирах. Вскоре мы находим и дорогу в скрытую от глаз кухню. Рядом, в общем зале, весь вечер снуют взад и вперед две тощие тессинки, им явно кажется подозрительным бросающееся в глаза кроткое и степенное поведение наглых вторженцев на кухне.

Преследовали мы этим какую-то тайную цель?

Думаю, что да. Если хочешь сидеть у пылающего камина - глинтвейн на огне, сыр на железном вертеле, - будь наготове.

Но брожение умов продолжается, некоторые говорят сегодня о трех или пяти годах войны, а назавтра утверждают, что на следующей неделе мы будем дома. Есть среди нас один только человек, который не хочет обманываться: дочитав последнюю газету, он, не говоря ни слова, поднялся наверх к парикмахеру и возвратился с наголо обритым черепом.

Пять миллионов в день стоит содержание нашей армии. И миллион в день стоят наши калеки и сумасшедшие!.. Мы сидим на лугу, а молодой врач, подвижный тессинец, пугает нас венерическими болезнями. Он преподносит все весьма недвусмысленно, весьма развязно, и что, пожалуй, самое лучшее - об остротах своих он позаботился заранее и потому имеет преимущество перед своими слушателями, оставляя на их долю удручающую серьезность.

С письмом в кармане и кульком винограда в руке я решил пройтись. Примерно в получасе ходьбы от деревни вдоль дороги стоит множество низеньких каменных стенок, на них можно сидеть или лежать на спине. Снова, как в первый вечер, застрекотали сверчки. Невозможно поверить, что еще и недели не прошло с тех пор. Каждый раз мы слышим это хрупкое дрожание, этот стрекот над полями или болотами, где плавают молочно-белые осенние туманы, а из ясного пространства, высоко-высоко над страстными шумами земли, на нас уставились звезды, безмолвные и стеклянные.

В том, что пропадет часть вещей, не поместившихся в ранец, можно найти и хорошие стороны. Сколько всего, еще вчера казавшегося таким важным, оставлено позади. Но всегда и везде, что бы ни случилось, нам остается одно-единственное неотъемлемое достояние - память о близких и вера в то, что благополучие нашей внешней жизни зависит от благополучия жизни внутренней, что человеческое сердце всегда истинней так называемого великого события, для которого, как знать, мы тоже серые схемы, оно размалывает, размывает их, а может быть, израсходует и бросит на обочине военной дороги.

Едва мы вновь установили орудия, как принялись за изучение ручного пулемета. Существует просто радость владения оружием, и тут не может устоять даже самый ярый противник войны, - с этим ничего не поделаешь. "Замечательно, - говорят они, поднимаясь с земли, и тут же добавляют: Насколько это можно сказать об оружии!"

В маленькие противотанковые пушки мы просто влюблены. Стремительно, как пожарная команда, проносятся они иногда по нашей деревне. Ребенок ли это говорит в мужчине, или воин, не знаю. Или просто ремесленник, способный восторгаться при виде оси с неподвижной подвеской колес. Или все это вместе. И здесь, когда мы отрабатываем приемы смены ствола у легкого пулемета и подсчитываем, сколько времени потребуется для этого, то откуда что берется, усердие и тщеславие у нас такое, словно нет парней кровожаднее нас среди всех, кого сейчас держат под ружьем.

Впрочем, сразу после этого, во время строевой подготовки, меня вызвал капитан; большинству из нас он еще совсем незнаком, но, приветствуя нас, по-мужски кратко, как своих товарищей, он произвел превосходное впечатление.

К сожалению, это впечатление не оказалось взаимным!.. Я хуже всех солдат на плацу - вот как получается. Ни умения, ни желания, ни сообразительности. И так далее... Ему тоже жмут тяжелые ботинки, но сейчас речь идет о других вещах, гораздо более важных...

Я спрашиваю, дозволено ли мне ответить.

Нет.

Для людей моего типа, в случае если дело примет серьезный оборот, найдутся особые места! - добавляет он.

Затем он оставил меня в покое.

Вечером, перед тем как разойтись, меня вызвали снова; теперь, с глазу на глаз, мне можно было отвечать.

Но, собственно говоря, что?

Можно было признать - по стойке "смирно", - что действительно осознал свою ошибку. Иначе почему бы задели тебя эти слова? Для мечтаний времени больше нет, и такая ошибка могла стоить нам жизни. И даже больше, чем жизни. Я это знаю. Я как раз думал об этом. Может случиться, например, что тебе в двадцать пять лет придется снова сесть за парту, чтобы наверстать упущенное. Только ты обрел настоящую, уважаемую во всем мире почтенную профессию и уже продвинулся в ней, как одним прекрасным утром отправляешься в лес, чтобы привезти первые стройные деревца-подпорки, и тут, словно нарочно...