Власть в тротиловом эквиваленте. Наследие царя Бориса - Михаил Полторанин

Ельцин начинал понимать, что он Один. Но вместо того, чтобы собраться внутренне, активно искать выход из положения, секре­тарь горкома «поплыл». Из него, как из мяча, стал выходить воздух. Что делать дальше? Кругом враждебная среда, Москва, как клетка для вольнолюбивого льва. В Свердловске Ельцин махнул бы на се­вер области, и там, у костра, под шулюм из куропаток и сосьвинскую селедочку пропустил бы с товарищами стаканчик-другой. На сердце полегчало бы, и в себе разобрался получше. А тут съездил раз-другой на Воробьевы горы побродить в одиночестве, полежал в барокамере, насыщаясь кислородом — никакого удовлетворе­ния. Душно от притворных улыбок чиновников с большой фигой в кармане. Кислорода в душах людей так не хватает, а всю Москву в барокамеру не засунешь! Могу свидетельствовать, что Ельцин то­гда не пил, по крайней мере, мне это видеть не приходилось. Он жил в своей московской клетке постоянно на людях и за ним сле­дили сотни предвзятых глаз. Он все больше скисал.

Каждый понедельник, ранним утром, мы по-прежнему со­бирались в кабинете первого секретаря — члены бюро горкома и редактор газеты. Совещания теперь проходили вяло, без при­вычного ельцинского громогласия: «Это ш-шта такое ?!» Члены бюро кратко и по-казенному отчитывались за неделю, Ельцин ладонью правой руки молча катал по столу горсть карандашей. Ис­кру возмущения в сидящих высекал обычно председатель Мосгорисполкома Валерий Сайкин. Вообще-то это был не амбициоз­ный человек, а дорога его по жизни начиналась как у меня: рос в многодетной семье без отца, погибшего на фронте, занимался классической борьбой... Правда, он коренной москвич — рабо­тал на «ЗИЛе» директором, там его приметил Горбачев и сосватал Ельцину в предгорисполкома. Уже тогда замаячила в столице ка­тастрофа с коммунальным хозяйством — тысячи километров во­допроводных и канализационных труб превысили все сроки экс­плуатации. Срочных мер требовали другие большие проблемы.

Сайкин считал, что всем этим должны заниматься райис­полкомы, а сам взялся за строительный комплекс. Он исходил из здравого смысла. Но райисполкомы при Промыслове были как бы на беспривязном содержании и разучились работать. Дело шло с большим скрипом — ответственных за него не сыщешь. По­звонишь Сайкину, чтобы поговорить, а секретарша: «Валерий Ти­мофеевич на железнодорожной станции на разгрузке пиломате­риалов». Или: «Валерий Тимофеевич на разгрузке шифера...» Так и хотелось ругнуться: «Елки-палки, он что, работает бригадиром кровельщиков, а не председателем горисполкома?» Газета писала обо всем этом — Сайкин скандалил. Они там, на ЗИЛе были защи­щены от критики пуленепробиваемым гришинским щитом и та­ким же щитом хотели теперь опоясать горисполком. Почему-то особое раздражение вызывали у Сайкина публикации о плохом качестве овощной продукции в столице.

Он привел к себе в замы химика — работника Минхимпрома СССР, тоже коренного москвича, и поручил заниматься пло­доовощными базами. При мне его утвердили на заседании бюро горкома, и Ельцин, перекладывая бумаги, сказал: «Будет теперь у Сайкина зам по капусте». Этим замом стал нынешний академик значительного числа академий, почетный работник почти всех отраслей и главное инициатор переброски северных рек в сто­рону руководителей правящей партии мэр Юрий Лужков. К нему еще вернусь в следующих главах. Мы вместе с ним были депута­тами Моссовета, встречались на сессиях, но никогда он не подхо­дил ко мне с какими-либо претензиями.

Эти претензии Сайкин, видимо, копил для понедельничных совещаний у Ельцина. Он взлетал в рассуждениях с вялых вилков капусты до твердых позиций в политике: газета зарвалась, все ее полосы надо обрамлять в черные рамки. Температура за столом поднималась. Члены бюро по очереди, исключая Юрия Белякова, апеллировали к первому секретарю: газета призвана поднимать авторитет коммунистов-руководителей, а «Мосправда» втапты­вает их в грязь. Ельцин слушал молча, время от времени посмат­ривая на меня. Его глаза как бы говорили: «Мотайте себе на ус!» Обычно он заканчивал совещания, не комментируя выступления членов бюро. Но как-то очень усталым голосом сказал мне:

— Знали бы вы, что приходится выслушивать в ЦК мне по по­воду газеты...

Вскоре об этом узнал и я. Политбюро проводило совеща­ние с главными редакторами центральных газет. Вызвали и меня, поскольку я утверждался на свою должность секретариатом ЦК КПСС. В небольшом зале длинный стол президиума, за кото­рым живые боги, вершители судеб нашего брата-объекта пере­стройки: в центре Горбачев, по разные стороны от него члены По­литбюро: Лигачев, Соломенцев, Зайков, Чебриков, Воротников, Никонов и другие. Начался ровный разговор: какая газета удачно проводит линию партии, а какой нужно бы добавить оптимизма в статьях. Перестройка вступает в решающую стадию, и журнали­сты обязаны уже сами видеть человеческое лицо социализма и с выгодных ракурсов показывать его людям. Щипнули «Аргументы и факты», пожестче прошлись по «Московским новостям»...

И тут почему-то Никонов, секретарь по селу, с которым горо­жан связывали разве что поездки на уборку картошки, заговорил о «Московской правде». На его взгляд, это очень вредная газета — она заражает народ пессимизмом. В президиуме поднялся шум. Сильнее всех распалился Лигачев. «Это не газета, это антипартий­ное безобразие, — нажимал он на голос. — Такие надо закрывать к чертовой матери». Конкретизировал причины разноса секре­тарь ЦК Александр Яковлев. «Московская правда», говорил он, как крыса, подгрызает коммунистические основы, и — какое кощунст­во! — замахивается даже на Ленина. Из президиума волной плес­нулся выдох негодования. Это потом они, в безопасные времена, стали выдавать себя за давних борцов с тоталитаризмом.

За несколько дней до совещания мы опубликовали статью Шода Муладжанова «Чья карета у подъезда?» В ней — о кортежах лимузинов с сановными чиновниками, которые носятся по ули­цам, подвергая опасности всех остальных. В статье назывались и адреса, где у подъездов спецшкол и спецучилищ всегда столпо­творение государственных машин — привозят и отвозят отпры­сков крупных вельмож. И когда очередь в президиуме бросить свой камень дошла до председателя КГБ СССР Чебрикова, он го­лосом железного Феликса сказал, что как раз эти публикации привели к вчерашнему опасному инциденту. Двигался кортеж секре­таря ЦК, а из кустов его забросали камнями. «Полторанин под­стрекает народ на бузу, — заключил председатель КГБ. — За это надо под суд отдавать!»

Я вжал голову в плечи — неужели сейчас зайдут с наручни­ками? И взглянул на Горбачева. Он смотрел на меня. В его глазах искрилась усмешка, а лицо выражало удовлетворение. Два года спустя на первом съезде народных депутатов СССР с таким вы­ражением лица он смотрел в зал из президиума, а с трибуны ка­тились потоки речей — одна смелее другой. В числе депутатов-москвичей я сидел в первом ряду, и наши взгляды встретились. Горбачев что-то быстро набросал на листе бумаги, поманил меня рукой и протянул записку. «Какой разброс мнений! Какой накал плюрализма!» — было в этой записке. Михаил Сергеевич очень любил, когда вокруг стояла пыль столбом от споров, но только не задевающих лично его. Он купался в удовольствии от столкно­вений одних групп с другими. И от возможности в любой момент непререкаемым словом рассадить всех сверчков по своим шест­кам. Но сейчас, в этом зале, столкновений не было, если не брать во внимание чью-то цель бить по стороннику Ельцина, а рикоше­том по самому Ельцину. Была обычная порка несговорчивого че­ловека, шел тяжелый каток по улице с односторонним движени­ем. Политбюро хотело и дальше превращать всю страну в эту ули­цу и давить катком тех, кто отважился двигаться не по правилам верховных властителей. Перестройка не тронется с места, пока не спустишь партийных богов с их защищенного от законов поли­тического неба.

Члены Политбюро, видимо, рассчитывали на оргвыводы. Но Гор­бачев завершил заседание неожиданно примирительным тоном.

— Ладно, — сказал он, — люди здесь все взрослые. Понима­ют, на что идут. Пусть делают выводы из нашего разговора.

Выходили в «предбанник» молча. В одних глазах коллег я видел злорадство: «Доигрался, парень!»,— в других сочувст­вие. И тогда, и сейчас редактора — народ очень разный. У боль­шинства из них в генах сидит священный трепет перед началь­ством, они готовы поклоняться даже пеньку, если его водрузили по недоразумению на божницу. Они будут гнобить несогласную мысль, прикрывая свое ничтожество демагогией о высоком дол­ге перед страной. И гораздо реже — перед тобой люди с внут­ренним стержнем, которые учитывают объективную ситуацию, но при этом стараются соответствовать своему профессиональному предназначению.

Вернувшись в редакцию, я долго сидел в одиночестве и от­ходил от высочайших оплеух. Ох и паскудная у меня жизнь — ни дня, ни ночи покоя. До моего прихода в «Мосправду» по утвер­жденному свыше графику номера газеты сдавали в печать ран­ним вечером. После шести в столице происходили значительные события, творились сенсации, а завтрашний номер в типогра­фии уже был отпечатан и приготовлен к доставке. Новости моск­вичи узнавали по телевидению — зачем им газета, которая дает материал с опозданием на сутки. Это, естественно, сказывалось на тираже. Я упросил Ельцина повлиять на управделами ЦК, что­бы с нас не брали штрафы за сдачу в типографию номеров в бо­лее поздние сроки. Он договорился. И мне приходилось работать в редакции до двух или даже до четырех часов утра, а в десять утра — планерка. Но до нее нужно еще успеть прочитать подго­товленные отделами материалы. Да к тому же постоянные дерга­нья по инстанциям и споры с опровергателями.