Комната Наверху и другие истории - Терри Биссон

Вернувшись в дом, он поцеловал на прощание Рут Энн, размышляя, как уже размышлял и раньше, женился бы он, если бы у него была возможность жениться на Первой Красавице. Почти все гости уже ушли. Билли Джо напился, но злоба его не прошла.

— Черт возьми, мы слишком долго ждали, — бормотал он. Пиг Гнат отрицательно покачал головой, но сам-то он ни в чем не был уверен. Может, и правда слишком долго? Ему было жаль молодую жену Билли Джо. Они оставили ее в доме с Рут Энн и последними гостями. В январе рано темнеет. Кукурузное поле, тому уже сорок лет, превратилось в торговый центр, но лес и полынная пустошь были на месте и торчали за ним, словно белое пятно на карте. Дорога от шоссе по-прежнему засыпана щебенкой. Они припарковали электромобиль (ну и словечко!) у подножия крутого глинистого склона.

— Напомни-ка мне его название, — пробормотал Билли Джо.

— Аннапурна, — отозвался Пиг Гнат. — Ты как?

— Исключительно дерьмово, но уже не пьян, если ты это имеешь в виду.

Узкий след змеится по склону к Черному Лесу. Один неверный шаг, и ты — «труп». Колючий снег бьет в лицо. На вершине след убегает в темную-темную лесную чащу.

Билли Джо тащит винтовку. Разумеется, без магазина от нее толку нет. Продравшись сквозь кусты, они выбираются из леса.

— Здесь начинается самая таинственная и сокровенная часть пути, — процитировал по памяти Пиг Гнат. — Здесь мы начинаем путешествие по древнему Тибетскому Нилу. — Они пересекли овраг (старый «форд» давным-давно сгнил) и прошли по великой реке до ее истока в дренажной трубе, теперь почти скрытой под обломком плиты на задах торгового центра. — Все на колени! — провозгласил Пиг Гнат.

Они встали на колени. Пиг Гнат палкой раскопал листья.

— Разве не надо что-то говорить при этом? Или как? — спросил Билли Джо.

— Это потом. Ну-ка помоги мне сдвинуть камень.

Билли Джо положил винтовку на землю, они вдвоем принялись за дело и сдвинули огромный булыжник в сторону. Под ним, в темной сырой земле, светился рубином двухдюймовый квадратик.

— Он должен бы сказать: «Нажми на меня», или «Перезагрузка», или что-нибудь в этом духе, — нервничая, пытался шутить Билли Джо.

— Ш-ш-ш-ш, — прошипел Пиг Гнат. — Просто нажми, и все.

— Почему я? Почему ты сам не нажмешь?

— Не знаю. Просто он так работает, и все. Нажимай.

Билли Джо нажал. Квадратик не вдавился, как кнопка, а наоборот, слегка подался вперед.

Все.

— А теперь все повторяйте за мной, — скомандовал Пиг Гнат. — О Тайный и Ужасный Оракул Затерянной Пустыни!

— О Тайный и Ужасный Оракул Затерянной Пустыни!

— Ключ от Оз! Да принадлежат тебе во веки веков…

— Ключ от Оз! Да принадлежат тебе во веки веков…

— Люди — пчелы! А теперь закройте его вон тем камнем.

— Камнем?!

— Сначала камнем, а потом листьями.

— Мы его потом ни за что не найдем.

— Когда понадобится — найдем. Давайте быстрее. Кажется, уже поздно.

Было и правда поздно, но для октября еще очень тепло. Пока Нэйшен и Пиг Гнат вкатывали камень на место, Билли Джо вскарабкался по откосу канавы на самый верх. Странное ощущение в ногах исчезло. За кукурузной стерней по другую сторону дороги поблескивали ранние огоньки. Среди них — окошко миссис Пигнателли.

— Думаю, твоя мать уже дома, — сказал Билли Джо. — Может, стоит пойти напрямик, по полю?

— Сам должен понимать, — назидательно проговорил Пиг Гнат. — Тот, кто пришел по следу, по следу должен уйти.

След шел по берегу мощного потока, уходил прочь от проселка и домов на другой стороне, потом нырял в канаву и тянулся вдоль крутого откоса к головокружительно высокому мостику — два фута на четыре.

Билли Джо двигался впереди. Пиг Гнат шел в середине. Нэйшен, которому принадлежало ружье, а потому он сам его и нес, замыкал строй. Настороженный, готовый к игре и к опасности, он вдруг крикнул:

— Стой!

Трое мальчишек замерли в тускнеющем свете дня. Гигантская стрекоза сидела на заборе — на верхушке столба. Нэйшен прицелился. Билли Джо прищурился, воображая гигантского тигра. Пиг Гнат, широко раскрыв глаза, вглядывался в клубящийся мрак бесконечной ночи.

НА КРАЮ ВСЕЛЕННОЙ

Основное различие, которое я обнаружил между севером и Югом (у них его полагается писать с большой буквы), — это пустыри. А может, следует писать Пустыри? Пустыри в Бруклине — это мрачные, отталкивающего вида пространства каменистых россыпей, поросших безымянными, цепкими, дурно пахнущими растениями, среди которых валяется засиженная тараканами домашняя рухлядь и где селятся покрытые подозрительной коростой, запаршивевшие, избегающие вашего взгляда создания. Да вы и сами предпочтете их не рассматривать, разве что на бегу, краешком глаза.

Пустыри здесь, в Алабаме, даже в деловом центре Хантсвилла, где я живу и работаю (если, конечно, учебу можно назвать работой и если то, чем я занимаюсь, можно назвать учебой), похожи на миниатюрные памятники гиббоновой истории падения Римской империи с ее сбежавшими из огородов одичавшими овощами и выродившимся декоративным кустарником. Щавель и марь, чертополох, тростник, камыш, жимолость, полынь и глициния, в которой прячется искореженная тележка зеленщика или проржавевшая коробка передач, а иногда и собачий труп, древний матрас с вылезшими пружинами, наполненная черной водой старая шина — все это скорее привлекает, чем отталкивает, — этакий декоративный мазок, который лишь подчеркивает совершенство флоры. В Бруклине вам и в голову не придет срезать дорогу через такой пустырь, разве что возникнут уж совсем срочные обстоятельства. В Алабаме я каждый день сокращаю себе путь через один и тот же пустырь по дороге из юридической конторы Виппера Вилла, где провожу ночь и занимаюсь, готовясь к адвокатской карьере, в принадлежащую Хоппи станцию техобслуживания «Добрая гавань» — у меня есть собственный ключ от тамошней туалетной комнаты. На самом-деле я, пожалуй, даже жду этого краткого путешествия по тропе сквозь сорные заросли, ведь оно для меня — единственное регулярное свидание с природой. Или может, стоит сказать «с Природой»?

Ну и разумеется, Ностальгия.

Там на пустыре среди другой рухляди валялось наборное сиденье из деревянных бусин; такие в свое время (в восьмидесятых) любили нью-йоркские таксисты, особенно выходцы из Пакистана. Кое-где их и сейчас еще можно увидеть. То сиденье, что валялось на пустыре, знавало лучшие времена. Теперь от него осталось только с полсотни крупных деревянных бусин, нанизанных на перекрученную неопреновую леску в некоем грубом подобии орнамента, еще сохранявшего форму сиденья, по крайней мере настолько, чтобы узнать его, от чего два-три раза в день, когда я здесь проходил, в груди у меня возникал теплый комок воспоминаний о Большом Яблоке — Нью-Йорке. Как будто прозвучал знакомый автомобильный рожок или пахнуло духами любимой девушки. Сиденье наполовину перегораживало грязную рыжую тропу, по которой я ходил в «Добрую гавань» к Хоппи и ежедневно наблюдал его медленный распад. С каждой новой неделей сиденье все больше теряло свою целостность, оставаясь тем не менее узнаваемым, как бывает со старым, постепенно опускающимся соседом. Несколько раз в день я почти ждал момента, когда мне придется через него переступать, ибо, несмотря на всю любовь к Кэнди (любовь, которая существует и поныне, ведь мы почти превратились в мистера и миссис) и несмотря на решительное намерение привыкнуть (и это как минимум) к Алабаме, я по-прежнему тосковал о Нью-Йорке. Мы, бруклинцы, урбанистические животные, а что может быть менее урбанистическим, чем эти унылые южные городки из красного кирпича, откуда разбежались и машины, и люди? Подозреваю, они и всегда-то были унылыми и пустыми, но в наше время выглядят пустыннее и тоскливее, чем когда-либо прежде. Как и большинство американских городов, не важно, северных или Южных, Хантсвилл дожил до того, что жизненные соки ушли из центра на окраины и объезды, из темного, мертвеющего сердца к звенящей, сияющей неоном коже организма — к паркам, ресторанам с «быстрой едой», универсамам и дисконтным центрам.

Не то чтобы я жаловался. Пусть и мертвый, такой городок подходил мне куда больше, чем Окраина, где невозможно жить человеку, передвигающемуся, как в то время я, на своих двоих. Правда, это совсем другая история, однако ее можно здесь поведать, потому как и она касается Виппера Вилла и Края (города, конечно, а не Вселенной).

И разворота.

Когда я перебрался сюда из Бруклина, чтобы быть поближе к Кэнди, то продал ей «Вольво Р-1800», который получил от своего лучшего друга Вилсона By за то, что помог ему вернуть с Луны ЛВХ — лунный вездеход (это еще одна история, и я рассказал ее в «Отверстии в дырке»). Я помогал Кэнди ухаживать за машиной не только потому, что был ее дружком, практически уже женихом, но и потому что «Р-1800» — единственный по-настоящему спортивный автомобиль среди семейства «вольво» — является той редкой классической разновидностью, с идиосинкразиями которой даже и утонченный автомеханик с Юга (а никто не восхищается ими больше, чем я) справиться не в состоянии. Взять, к примеру, карбюратор. Дроссельные заслонки «вольво» начинают пропускать воздух после нескольких сотен тысяч миль, и, по мнению By (естественно, именно он мне все эти цифры и показывал), единственный способ привести их в норму, особенно если бедной машинке пришлось поменять климат, — это довести «вольво» до 4725 оборотов в минуту на третьей скорости, выбрав участок дороги с уклоном 4–6 градусов и день с примерно средним коэффициентом влажности, и гонять бедняжку, пока выхлопная струя не заставит двенадцатидюймовую пластину металлической фольги, сунутой между корпусом и коробкой передач, запеть точно на ноте «ля». Лично у меня нет абсолютного слуха, но для такого случая я раздобыл электронную штучку для настройки гитары на батарейках, а в Хантсвилле, на северной окраине, имеется длинный прогон старого четырехполосного шоссе как раз с шестиградусным уклоном. Оно там выходит за пределы городка и огибает Беличий хребет — осколок Аппалачских гор высотой в тысячу триста футов, который доминирует над северной частью округа. Так как процедура, изобретенная By, осуществляется в несколько приемов, я отправился на дело с утра пораньше в субботу, полагая, что все копы будут на церковной службе, и на обратном пути (что было моей первой ошибкой) ради экономии времени, еще за пределами города, развернулся в неположенном месте под знаком «ТОЛЬКО ДЛЯ ПАТРУЛЬНЫХ МАШИН». Дело я сделал и уже собирался доставить машину обратно в город, подхватив Кэнди у церкви (методистской), когда в солнечном ореоле возник дымчатосерый «смоуки» и, куда уж тут денешься, затрубил в свой охотничий рог.