Щит побережья, кн. 1: Восточный Ворон - Елизавета Дворецкая

Атла опять кивнула. Вспоминая краткую встречу, она все больше укреплялась в своей догадке. И не внешность малорослого толстяка и не его поведение тому причиной, а то чувство, которое в ней осталось, – как будто она погладила ладонью изморозь на камне. Холодно, шершаво, тает и течет… Холодно, зыбко, неопределенно… Вся ее жизнь стала такой вот. А все эти проклятые фьялли!

На глаза ее снова навернулись слезы, но теперь это были злые слезы. Атла до боли сжала кулаки, страстно желая своими руками передушить все это племя, что выгнало людей из домов и отдало живых во власть нежити. Перед глазами возник, как из туманной мглы, ее угол в кухне Перекрестка, прялка с трещиной в нижней доске, за которой она просидела столько дней и вечеров. Нельзя сказать, что ей жилось весело, но она привыкла и думала, что так будет всегда. А потом – зарево пожара над лесом, лица тех, кто теперь умер, лица тех, кто не пустил их ночевать, и опять того тролля, который посмотрел на нее, как на свою…

– Надо уходить отсюда! – повторила она, слыша, что голос стал ломким и гнусавым от слез, но уже не стыдясь их и не стараясь скрыть. – Я боюсь.

– Здешние люди тоже боятся, – спокойно ответил Вальгард. – Должно быть, они и меня приняли за тролля, тогда, с лошадью. И тебя приняли за тролля. Так что нам нечего бояться. А настоящий тролль ко мне не подойдет. Он сам меня боится.

Вальгард посмотрел в угол возле двери, где сложил свое оружие. Отблеск с очага выхватил из тьмы край красного щита. В Перекрестке было принято, чтобы в гриднице щиты вешались над местами их хозяев, и потому щиты Орма (красный с желтой поперечной полосой) и Виднира (бурый с синим кругом возле умбона*) нередко летали туда-сюда, опрокидывая посуду со столов. «Луна и солнце делят место на небе!» – смеялись домочадцы. «Да уйми ты своих медведей!» – визгливо взывала к мужу фру Брюнхильд, а он только хохотал в ответ. Не зря хозяйке досталось имя валькирии… Всего этого больше нет и не будет никогда…

– Надо уходить отсюда, – повторила Атла. И сама знала, что идти некуда.

– От своего страха не убежишь, как от самого себя, – заметил Вальгард и снова улегся на охапку еловых лап, покрытых плащом. Для него это место было достаточно удобным. – Хочешь быть смелым – будь. Гони прочь страх, пусть он проваливает, а мы сами здесь останемся. Здесь совсем не плохое место. Мы видели гораздо хуже. Или ты все забыла? А идти дальше – куда? Впереди только море. Еда у нас еще есть… Ты что-то принесла?

Атла посмотрела на брюкву и скривила губы. Но усмешки не получилось. Ее раздирали два противоречивых чувства: хотелось немедленно бежать прочь отсюда, но в то же время казалось, что на всей земле ей нет места.

Глава 2

Этой зимой жители Хравнефьорда не испытывали недостатка в новостях. На праздничных пирах, которые с приходом йоля зашумели в каждой мало-мальски уважающей себя усадьбе, увлекательные беседы не смолкали день и ночь. Угощений тоже пока хватало, так что подданные Хельги хёвдинга могли считать себя самыми удачливыми людьми на всем Квиттинге.

Хельга чувствовала себя совсем счастливой. Чувства счастья и радости были нередкими гостями в ее душе, но сейчас она точно знала, чему радуется (по крайней мере, думала, будто знает). На йоль ожидался в гости Гудмод Горячий со всеми домочадцами, и она с нетерпением ждала новой встречи с Брендольвом. Они с ним и раньше дружили, Хельга привыкла к нему, как к брату, и скучала, когда он уехал. Повзрослевший и изменившийся, он после возвращения вызвал у нее не меньше любопытства, чем радости. От них уехал семнадцатилетний подросток, в котором она видела товарища по играм, а вернулся взрослый мужчина с бородой! Брендольв раздался в плечах, и голос у него стал ниже, гуще. Только когда он смеялся, в нем прорывалась прежняя искренняя звонкость, и Хельга узнавала прежнего Брендольва, но не упускала из виду и нового – короче, их стало как бы два! Все это было так занятно и восхитительно, что Хельге хотелось смеяться, и она смеялась, и домочадцы улыбались ей, не зная о причине веселья. При мысли о Брендольве Хельга чувствовала, что ей преподнесен изумительный подарок, что в ее жизни появилось что-то свежее, что-то такое, что все изменит. Она выросла, окруженная любовью домочадцев и соседей, но сейчас появился человек, способный и готовый любить ее как-то по-иному, чья любовь могла дать ее жизни какие-то иные, новые дороги. Тонким женским чувством Хельга угадывала, что их детская дружба с Брендольвом может развиться во что-то большее, и это наполняло сердце глубокой, искрящейся, многогранной радостью.

Но если он так изменился, то и для нее самой тоже прошли четыре года! Как проснувшись, Хельга и в себе самой заметила перемены. Раньше у нее не было будущего, потому что она о нем не задумывалась; один день переходил в другой такой же, и Хельга не ждала перемен. А теперь она их ждала, и тихий, глупый и такой сладкий восторг неприметно кипел в ней, как крошечный родничок под камнем.

Чтобы время бежало побыстрее, Хельга с раннего утра принимала деятельное участие в подготовке к пиру; ей хотелось делать десять дел разом, но не хватало терпения довести до конца хотя бы одно. То она гремела котлами среди служанок на кухне, то волокла из сундуков дорогие ковры, которыми покрывали стены в дни самых больших праздников; развернув ковер, она принималась с увлечением рассматривать вытканные на нем подвиги Сигурда или повесть о создании мира, позабыв, что ковер-то надо вешать на стену. Приезжали гости, и Хельга бежала встречать; она обожала гостей, и чем больше народу собиралось в усадьбе, тем веселее ей было. Она всех расспрашивала о новостях, задавала вопросы и тут же забывала ответы, но никто на нее не обижался, потому что она так искренне радовалась людям, что даже бедные бонды чувствовали себя уважаемыми и желанными гостями. Маленькая и хрупкая, она ухитрялась заполнить собой, своим голосом и смехом всю огромную усадьбу.

– Пахнет весной! – ликующе кричала она, в полдень выйдя зачем-то во двор и тут же забыв зачем, увлеченная и опьяненная блеском чистого зимнего солнца. – Даг! Где ты! Сольвёр, бабушка! Эйк, иди послушай… то есть понюхай! Я вам говорю – пахнет весной!

Домочадцы только посмеивались, продолжая заниматься своими делами. А Хельга блаженно зажмурилась, сбросила с головы капюшон, подставила лицо мягкому, нежаркому солнечному лучу. Должно быть, на углу дома солнце чуть-чуть прогрело землю, и Хельга улавливала слабый, тонкий, но такой восхитительный запах талой воды и мокрой земли. Этот запах дарит сразу так много: закрой глаза – и увидишь весну во всем ее блеске, ослепительное солнце, прозрачные ручьи с пестрыми камешками, голубое небо в лужах, черный, изъеденный, умирающий лед, готовый выпустить на волю живую, дышащую землю, первые влажные ростки, которые тем и хороши, что обещают впереди расцвет… В воображении все это было так близко, что Хельга даже удивилась, когда открыла глаза и увидела широкие пятна белого снега на горах за фьордом, блестящие уверенно и гордо. Низкое солнце вот-вот спрячется – еще только йоль, до весны долгие месяцы…

Но в сердце Хельги весна уже дышала и пела. В округе про нее говорили, что она, наверное, из рода альвов*. Хельге нравились такие слова, но она только смеялась и не верила: как же она, дочь Хельги хёвдинга, может оказаться из рода альвов? Ее не принесло морем в золоченом щите вместо колыбели, ее не нашли, новорожденной, возле ручья у корней ясеня, ее не оставила неизвестная женщина, зашедшая переночевать. Она родилась здесь, в этом доме, и ее отец, ее мать, их предки во многих поколениях были хорошо известны на восточном побережье. И даже при ее рождении никто не заметил, чтобы вошедшие норны* спряли золотую нить и привязали ее к палатам луны.[8] «Просто не умели как следует смотреть! – говорил корабельный мастер Эгиль Угрюмый. – Уж я бы не проглядел, окажись я тогда здесь! Тебе, Хельга, как видно, достался дух альва!» – «Да разве так бывает?» – смеялась Хельга, впрочем, довольная таким решением. «Еще как бывает! – горячо уверял Эгиль, а ему стоило верить. – Человек – самое удивительное создание во всех девяти мирах.[9] Он может быть каким угодно и даже сам не знает всей правды о себе. Ему может достаться дух альва, а может – тролля. С ним может быть все, даже такое, чего ни с троллями, ни с альвами, ни даже с самими богами не бывает». – «Что же?» – «А то, что тролль он и есть тролль, альв он и есть альв. Боги создали их раз и навсегда, стать другими они не могут. А человек может наработать в себе дух того или другого. Или обоих сразу, да в такой смеси, что сам Локи* не придумает хитрее. Каким ему быть – человек выбирает сам!»

В такие сложности Хельга не вдавалась, но слова корабельщика о том, что с человеком может быть все, казались ей очень правильными. И она жила, с веселым и жадным любопытством впитывая в себя мир, и он все шире раскрывал перед ней свои сокровища, такие, что лежат под ногами и ждут лишь внимательного взгляда. Кто пробовал заглянуть в камень? В простой обломок серого гранита? Он только на первый взгляд серый. В нем есть тоненькие черные прожилки, похожие на дорожки для очень-очень маленьких ног, есть прозрачные белые зернышки, как окошки внутрь чудесного дома, и даже в серых зернышках поблескивают какие-то таинственные искры, приглашая заглядывать еще глубже. И шероховатость его что-то шепчет кончикам пальцев – только слушай… И вот уже нет никакого серого камня, а есть целый мир, который так удобно держать в руке и который тихонько дышит у тебя в ладони, давая тебе чувство немыслимой огромности и глубины… Единственное, что в представлении Хельги не могло быть истиной, так это слова «этого не может быть».