Большое Гнездо - Эдуард Зорин

— А тяжеленькой-то какой, — сказала она, прижимая его к груди. — Славной вырастет молодец, на радость тебе, матушка.

Откровенная лесть старухи пришлась Марии по душе. Приветливо улыбнувшись, она сказала:

— Твоими устами да мед пить, Досифея.

— Ибо сказано во Святом писании, — потупив взор, ответствовала игуменья: — «Благословенна ты между женами, и благословен плод чрева твоего!»

— Аминь, — пролепетали монашки.

— Здоровы ли детки твои, Константин и Юрий? — неторопливо продолжала Досифея.

— Слава богу, здоровы.

— И дщери?

— И дщери, — так же неторопливо отвечала Мария.

— И муж твой, великий князь наш Всеволод?

— Здоров и князь.

— Счастливая ты, Мария, — сказала Досифея. — Народила сынов и дщерей, и все пребывают во здравии — то воля божья. Под единой крышей живете, творите мир и благодать. Не зря нарекли князя нашего Всеволода в народе Большим Гнездом.

Чудные речи распевно сказывала игуменья, и Святослав, прижимаясь к матери, слушал ее с открытым ртом.

— А теперь пожалуй в мою келью, матушка, — пригласила Досифея и, опираясь на посох, пошла впереди, указывая дорогу.

На монастырском дворе было чисто: травка прибрана, дорожки подметены. Монашки робко толпились возле трапезной.

— Сюды, сюды, матушка, — бормотала игуменья, поднимаясь по выскобленной лесенке в келью. — Тут я и молюсь господу нашему, тут и живу четвертый десяток лет, уйдя от мира и от людей. Присаживайся, княгинюшка. А ты, агнец, батюшка наш, садись вот сюды — к окошечку… Ладно ли?

— Ладно, ладно, Досифея, — успокоила ее княгиня.

Монашки между тем неслышно удалились из кельи и скоро появились снова, неся в руках подносы с дымящимися мисами и деревянными кубками. Накрыв на стол, молча встали у двери.

— Ступайте, сестрицы, да кликните сюды Феодору, — сказала им игуменья.

А Марию попросила:

— Ты, княгинюшка, добра, яко голубица, — поговори с ней. Постриглась в монастырь наш на той седмице [34], а все не утвердится духом, ходит сама не своя. Может, тебе откроется?..

Мотая под столом ногами, Святослав лениво похлебал монастырскую ушицу, облизал ложку, отложил в сторону.

— Аль не по душе тебе наши яства? — спросила его игуменья. — Живем мы в обители нашей скромно, укрепляем дух, а не тело. Поди, княжич, погуляй, не то — тебя сестрицы во дворе позабавят.

Святослав вопросительно посмотрел на мать.

— Поди, поди, — разрешила княгиня.

Не успел он выйти, как дверь в келью снова отворилась и на пороге появилась монашка.

— А вот и сестра Феодора, — сказала игуменья.

Феодора поклонилась Марии низко, до самого пола.

Княгиня успела заметить блеснувшую на ее ресницах слезу.

— Встань, — сказала игуменья. — Почто снова скорбишь? Почто звана, а не радуешься?..

— Спасибо, матушка, что не забыла, навещаешь нас, грешниц, — покорно пролепетала монашка, не подымая на княгиню глаз.

— Не грешниц, а смиренниц, — строго поправила ее игуменья.

С улыбкой разглядывая монашку, Мария невольно залюбовалась ею: стройна, русоволоса, глаза большие, с пронзительной синевой.

— Откуда ты родом? — спросила она ласково.

— Из Поречья. Малкой звали меня в миру.

— И что же привело тебя в обитель?

— От хорошей жизни к нам не идут, — скорбно заметила игуменья.

Монашка бросила в ее сторону благодарный взгляд. И, успокоившись, поведала Марии свою историю.

Родилась она в деревне. Отец ее, Надей, ловил рыбу и поставлял ко княжескому столу. Жили они мирно, никого не беспокоили, и их никто не тревожил. Но приехал однажды в деревню лихой дружинник князя Юрия Андреевича Зоря, и полюбила она его всем сердцем и стала вскорости его женой. Но тут случись такое — уехал Юрий из владимирских пределов, и пожаловал князь Всеволод деревеньку и холопов, в ней обитающих, боярину Разумнику, дочь которого Досаду отдал незадолго до того за своего любимца Кузьму Ратьшича. Шибко приглянулся Зоря боярину, вот и порешил Разумник сделать его своим старостой.

— Постой, постой, — остановила ее Мария. — Что-то такое, кажись, я уже слышала. Уж не тот ли это твой муж душегуб, что едва не порешил Пашка?

Монашка побледнела.

— Про все-то ты знаешь, княгиня! — воскликнула она. — Почто же тогда пытаешь? Почто не даешь смиренно возносить молитвы господу богу за упокой души невинно убиенного супруга моего Зори?..

— О чем говоришь ты? — удивилась Мария. — По словам твоим поняла я, что мужа твоего уже нет в живых?.. Когда это случилось? И отчего винишь ты в несчастье своем других?

— Оттого и виню, что не было на нем никакого греха. И Пашка он не убивал, а лишь вступился за честь жены своей: хуже кобеля был Пашок, одно слово — зверь лютый. Избил он его и сам искал у Ратьшича справедливости.

— Нешто не поверил ему Кузьма? — перебила ее княгиня. — Пошел бы ко князю. Всеволод милостив…

— Был и у Всеволода Зоря, да не захотел его выслушать князь.

— О чем бормочешь ты, холопка! — вскипела Мария. — Почто хулу возводишь на Всеволода?

Губы ее задрожали, щеки покрылись бледностью. Феодора отшатнулась, закрыв лицо руками.

— А дале, дале? — впилась в нее глазами княгиня. — Дале-то что?

— Велел бить Зорю батогами Ратьшич… Люто били его, ох люто. Так и забили до смерти. Отца тоже прибрал господь. Куды было мне податься?..

Мария с трудом перевела дыхание. Испуганная игуменья, хлопоча возле нее, обмахивала ей лицо убрусцем.

— Да что же ты, княгинюшка? — лепетала она. — Испей водицы вот… Ликом-то, ликом сошла. А ты изыди! — прикрикнула Досифея на черницу. — Изыди, говорю. Будет тебе нынче епитимья… Бесовское отродье…

Монашка отняла руки от лица, глаза ее были сухи, губы крепко сжаты.

— Почто лаешь меня, игуменья? — сказала она, без жалости глядя на изнемогающую от скорби Марию. — Почто хулишь?

— Почто? — вскинулась Досифея, гневно стуча об пол кипарисовым посохом. — По то и хулю, что змею пригрела в сердце своем. Нет в ней ни жалости, ни сострадания. Княгиню, матушку нашу, речами непотребными извела… Да слыханное ли это дело?!

Во дворе монастыря громко загрохотало било. Феодора быстро перекрестилась и вышла из кельи. На лестнице послышались шаги монахинь, спешащих на дневную молитву. В затянутое слюдой окошко бился надоедливый шмель…

4

День князя с утра до позднего вечера полон забот. Сразу же после трапезы отправился он на конюшню — смотреть подаренного булгарским ханом коня.

Еще издали услышал Всеволод возбужденные голоса людей, крики и смех. Челядины, конюшие и «молодшие» дружинники собрались в толпу, и взгляды всех были устремлены вовнутрь конюшни, откуда доносилось возбужденное ржанье, стук копыт о деревянный настил и неспокойная возня. Вдруг из ворот выскочил парень с разбитым в кровь лицом, злобно выругался и остановился как вкопанный перед князем. Подначки и смех затихли, люди, пряча улыбки, низко склонились.

Старший конюший, крепкий мужик с длинными, свисающими до подбородка усами и черными точечками маленьких глаз, смущенно сказал:

— Зверя подарил хан, а не коня. Не подступишьси…

— Экой ты нескладный какой, — упрекнул Всеволод. — Честишь доброго коня, а хан прислал его мне с любовью. Лучшего выбирал в табуне.

— Да погляди-ко, княже, — стал оправдываться конюший, — у него и глаза бесовские. Одно слово — нечистая сила.

— Третьего гридня [35] облягал, — послышалось в толпе. — Верное слово — зверь…

Всеволод прошел через расступившуюся толпу, остановился в воротах. Еще вчера, когда проводили перед крыльцом подаренного ханом коня, в богатой сбруе, был он прекрасен в своей дикой нетронутости: сам серый, в белых яблоках, ноги тонкие, стройные, шея выгнута, морда длинная — с глубокими, трепещущими от возбуждения ноздрями… И так поразил Всеволода подарок, что снился конь ему и ночью. Будто наяву это было. Вел коня в поводу кривоногий булгарин с рассеченным наискось лицом, с вывернутыми губами, в которых застыла злорадная усмешка. Страшно и сладко было князю во сне: гладил он коня по вздрагивающей холке, положив левую руку на луку, ногу вставлял в тонкое стремя… А дальше не видел себя Всеволод. Дальше все во сне путалось и переплеталось.

— Поостерегись, княже, — послышалось за спиной. — Не ровен час — скакнет. Вона как глазищами-то косит…

Конюший дышал над ухом лучным перегаром, качал головой.

— Зови булгарина, — сказал кто-то. — Пущай выводит сам свово беса.

— Ишь ты, — дернулся Всеволод, — а мы, чай, вовсе оробели?

И твердо шагнул в конюшню.

Конь вскинулся на поводке, замесил воздух острыми копытами, заржал, откидывая красивую голову. В толпе охнули.