Привычное место - Роман Солнцев

Но, глядя на Туева, вспомнив про его три дачи и две машины, я подумал о нашей тётке Рае, которая в деревне живёт на одной картошке и свёкле. Мы посылали ей деньги, отрывая от своей и без того крохотной зарплаты,— накопила, отнесла в детдом в районном центре. Она бездетная: один сын умер маленьким, а другого в расцвете сил пьяного, задавили в соломе трактором…

И ещё про сына своего я подумал:— бросил любимую теоретическую физику, изобретает охранные устройства для учреждений и вроде бы даже стал за это деньги получать… но недавно один банк обокрали, и теперь с Константина банкиры требуют заплатить хотя бы процент украденного — а это миллионы…

Сын судится с ними… адвокаты тоже не работают бесплатно… у невестки с сердцем плохо… ребёнок растёт болезненным, плачет… А у нас, у дедушки-бабушки, не плачено с Нового года за квартиру…

И сама жена моя года четыре уже толком не отдыхала летом, стала как седой одуванчик… Мы не ездим никуда… слава богу, хоть шесть соток дали… можно на скамейке посидеть меж двумя заборами…

Нет, нет, этого скрипучего щелкунчика надо давить, душить. И гнать из власти. Власть для таких — привычное место. Мы вот руки, ноги, даже, наверное, шеи ломаем по классификации врачей в «привычном месте», а они рвутся во власть, чтобы сесть там, устроиться на своём «привычном месте» и кровь из нас сосать через позолоченную соломинку…

— И ещё неизвестно, кто сейчас лучше для народа,— словно сквозь сжатые зубы, весь гудя от нетерпения, изрекал Туев.— Мы, несколько раз разочаровавшиеся во власти и всё-таки сохранившие веру в народ, в его здравый смысл, или мастодонты от КПСС, которые одним лишь могут похвалиться — что не меняли своих взглядов. Но не Пушкин ли… или Лермонтов, Николай Петрович? — Это он опять ко мне?! — Кто-то из них говорил: не настолько я глуп, чтобы за всю жизнь не поменять своих убеждений.

— Пушкин,— промычал я автоматически. И, уничтоженный своей вдруг явившейся суетливостью, снова засомневался. Да стоит ли нам останавливать этого заряженного, как шаровая молния, человека? Он всё равно пройдёт. Да и чем лучше тот? Господи, какое несчастье для России — вожди. У меня руку неожиданно пробило судорогой — я едва не потерял сознание. Наверное, дёрнулся в раздражении, что-то в ней пошевелил. С мольбою я глянул на своего бывшего студента — надо уходить.

— Так,— оборвал Саврасов наконец хозяина кабинета.— Всё ясно.— Сунул в карман бумагу.— Если коротко… одиночными патронами…

— Минуту! — Туев сел рядом с нами, спиной к камере, и включил вентилятор ещё пуще. Воздух заворчал перед нами.— Слушаю.

— По жеребьёвке в последний день слово имеет ваш оппонент…

— Это на госканале! — кивнул Туев.— Но есть ещё и частные студии…— Он намекает, что сумеет за деньги выйти на экраны буквально через минуту после выступления своего оппонента и дезавуировать любые его выдумки.

— Именно,— с улыбкой подтвердил Дима. Что означало: Дима также может через частный телеканал добавить оглушительного компромата.

Туев на секунду задумался, держа перед вентилятором растопыренную мокрую — я это заметил — ладонь.

— Давайте так,— проскрипел он наконец.— К тем делам я не имею никакого отношения. Сейчас нет порядка, почему и идём во власть. Бог знает, кто и где что творит…— «Строит», хотел бы он сказать, но слова этого не произнёс.— Если всё так, как вы говорите, после победы помогу оформить на вас. В конце концов, криминальные хлопцы наши же с вами деньги использовали… почему не передать хорошим людям.

— Его студентам,— подсказал Дима.

— Я люблю молодёжь! — закивал Туев, вставая.

— А если не победите?..— остановил его Дима.— Ну, если?! Разве ваши только что произнесённые слова не останутся справедливыми и в этом случае? У вас авторитет. При любом результате вас послушают. Лучше бы уж до пятницы всё и сделать.

На секунду лицо Туева затмилось — так по озерцу проходит тень тучи. Он стоял над нами, покачиваясь.

— Но могу ли я быть уверен, что вы поддержите не коммуниста?

— Абсолютно,— отвечал Дима, также вставая и проходя к телевизионной машинке.— Но вы должны сказать это мне в камеру… не в ту, которая с решёткой, а сюда…

— Ваши шуточки,— кисло улыбнулся Туев, глядя на меня. Уж не ждал ли он от меня помощи? Знает, конечно, слабинку несчастных русских интеллигентов — мы все милосердны в последний момент.

Я уже рот открыл, но Саврасов перебил меня, диктуя:

— Что такой-то и такой-то участок не ваш… и конечно, вы поможете оформить… Клянусь мамой — эта плёнка останется просто как залог. Я её потом вам отдам.

Туев, глядя на меня, молчал. Я больше не мог выдержать этого двухслойного разговора.

— Постою на улице.— И вышел прочь.

В приёмной Алексея Иваныча сидели измученные пожилые женщины с прошениями в руках, по полу катался бородатый калека на дощечке с колёсиками и, короткими костылями в тёмных руках. Увидев меня, беловолосая секретарша вздохнула.

— Там ещё надолго?

— Не знаю. До свидания.

На улице тёплый ветер гнал мусор — афиши, полупрозрачные пакеты. Вокруг банка млели на солнце лиловые роскошные иномарки, в них слышалась музыка. За тёмными стёклами смутно угадывались водители и ещё какие-то люди. Наверно, охранники.

Мимо шли, крутя бёдрами, две юные красотки в коротких белых юбочках, ели мороженое на палочках. У одной из машин приоткрылась дверка — и мигом обе девочки с хохотом были затянуты внутрь. Они и не сопротивлялись.

«Ненавижу!..» — хотелось крикнуть, но умом я понимал: все страны прошли через эту полосу дикого капитализма, бесстыдную власть денег. Рано или поздно всё же что-то утрамбуется.

— Утрамбуется на твоей могиле,— сказал я сам себе язвительно.

Наконец показался с невозмутимой мордой мой Саврасов — несёт, как чемодан с золотом, телекамеру.

Я вопросительно глянул на Диму. У меня кружилась голова, от боли в руке и в сердце будто снова попал в день солнечного затмения.

— Всё о’кей,— буркнул мой бывший студент, открывая кабину. — Он мне даже баксы за помощь предложил… пять тысяч. Говорит, сейчас все так делают. Только чтобы я точно молчал, плёнку не крутил. Но я отказался… я и так держу слово…

Правду ли говорил Дима, не знаю. Мы сели в раскалённую на свету «Ниву». Мотор взвыл.

— А сейчас едем к его сопернику. Чтобы до конца железно всё обставить.

— Н-нет,— вырвалось у меня.— Домой!.. Я больше никуда не поеду.

— Эх вы, милый, добрый русский человечище, как говаривал Ленин в очерке Горького!..— Саврасов ощерил тёмные зубы курильщика.— Ну, хорошо. А хотите — в лес? Дом-то теперь точно ваш. Посидите там.

— Я в свой хочу…

— Ну, в ваш.— Он повернул машину за город.

Через полчаса я стоял в халупе из бруса и смотрел через мутное окно вниз, на голый чёрный огород. Вдали, в правом углу, под штакетником, кажется, ещё синел горб снега, а может, мне просто казалось.

Вообще в последнее время мне иной раз бог знает что кажется. Вдруг на улице в толпе вижу свою жену — но молодую, какой она была лет двадцать пять назад. Или и вовсе смешно — на экране телевизора среди жителей, например, Барселоны вижу себя. Ну, совершенно похож… только исхудал, что-то кричит… Не грозный ли знак — смотрю на себя уже со стороны? Не смерть ли ходит вокруг?

А насчёт сугроба… не бойся и пойди посмотри.

Над огородом змеился жаркий воздух. Конечно, на земле в тени и клочка снега не осталось. Испарился, взлетел, весь ушёл в облака…

— Петрович!..— позвали меня из-за ограды. Радостный такой мальчишеский голос. Это Зуб. Рядом с ним стояли угрюмый Борода и Василий, они пьяны. Борода, приложив руку к уху, отдавал мне честь.— Это правду сказал Дмитрий Иваныч, что тот дом вам подарили?

— Правду.

— А этот отдадите нам? — хихикнул Борода и стыдливо закусил зубами клок рыжей растительности.

— Отдам.

Три бомжа перемахнули через штакетник так ловко, что я, вспомнив срезанные в прошлом году стрелки зелёного лука на грядке, понял: это, верно, они и лазили. Хоть и мои друзья. Но ведь и закусить зелёненьким хочется…

— Уважь, Петрович, выпей с нами.

Я уважил и выпил из облупленной железной кружки.

И очнулся поздно вечером на тахте. Небо светилось за окном, как «движущийся атом» (Тютчев? Заболоцкий?). Рядом на стуле сидела некая женщина и в ужасе смотрела на меня. Это была моя жена. Галочка.

— Я так испугалась. Тебе нельзя пить.

Уже в сумерках мы побрели домой — она поддерживала меня за локоть, как старика. Хотя мне пока ещё и пятидесяти нет. Но если в России живут до 57, а в Японии — до ста, то по-японски мне уже 89.

6.

И обрушился безумный, душный, прощальный апрельский снег в пятницу. Он шёл и таял... над страной плыл пар...

В субботу мы с женой шелушили на верандочке бобы для посадки вместе с картофелем в лунки. На южной стороне моего участка в тени штакетника ещё раз возникший нежный белый сугроб, похожий на женскую грудь, сиял надеждой на продолжение моей жизни.