Привычка ненавидеть - Катя Саммер

близко друг к другу? Один раз, когда он включил Отелло? Но и там была целая толпа зрителей. Второй раз в четырнадцать тоже вряд ли считается — он разбил мне сердце за три жалкие минуты, а потом я уже изо всех сил улыбалась ему с Наташей, которая привела сына с собой, чтобы поздравить меня с днем рождения. Она даже не догадывалась, как сильно я не хочу видеть того, кто хладнокровно убил мою детскую симпатию. И вот сейчас я сижу рядом с ним так близко, что могу разглядеть выведенное курсивом слово «судьба» на английском у него за ухом. Таких мелких татушек на его теле много. Я насчитала семь на пляжной фотке, которая случайно попалась мне в интернете: «спорт» на голени, «семья» под сердцем, «свобода» на тыльной стороне руки, между большим и указательным пальцем. Еще была «сила» на плече, «братство» на шее, «жизнь» на запястье и эта самая «судьба». Но, по-моему, их определено больше. Я так думаю.

Сейчас каждая черта Бессонова кажется мне острее, чем раньше, а сам он весь — злее и жестче. Он мало походит на приукрашенный мной в фантазиях образ немногословного соседа из детства, но и того, кого я часто видела из окна, плохо напоминает. Может, потому что не светит голым торсом с кирпичным прессом? Он одет в тонкий черный свитер под горло, а его неприлично длинная челка, которую тот на игре часто закалывает невидимками, свободно падает на лоб и сливающиеся с темнотой глаза.

— Не пялься, — бьет по натянутым нервам его резкий голос. Он даже не смотрит, просто двигает губами, а я вжимаюсь в сиденье с ужасным скрипом.

— Думаешь, я не знаю, как ты помял бампер? — отбиваю я, используя единственный доступный в моем арсенале козырь. Надеялась, не придется или останется на финал, но не прошло и пяти минут, как я использую тяжелую артиллерию.

Ну, в общем, его задний бампер соотносится в моей голове со снесенной оградой у нас на подъездной дорожке и подавленными пионами, которые остались от мамы, любившей ухаживать за цветами, и которые зацвели без всякого ухода, чтобы окончательно свести папу с ума.

— Туше, — ухмыляется Бессонов поистине бесячей ухмылкой, задрав брови так высоко, что те должны бы вылезти на затылок.

А я не могу перестать сравнивать его с тем, кто так долго жил в моей голове, чтобы осознать одну простую вещь — у них нет ничего общего. Даже запах другой: раньше Ян пах литрами «The One» и сигаретами, но я уже давно не видела его курящим. Вокруг него теперь витает лишь аромат порочности и раздражающей наглости, замешанный в гремучем коктейле с леденцами, которые Ян с недавних пор жует пачками. Сегодня, кстати, они точно мятные, а в тот день, когда он чуть не свернул мне шею, были вишневые. Смешно, да, что я помню все эти мелочи?

— Могу я узнать, зачем ты таскаешься в больницу? — спрашивает он подозрительно спокойным голосом, который обещает мне ураган. У него резко обозначаются скулы, раздуваются ноздри, и я понимаю, что все его спокойствие — одна сплошная фальшь. — Это чувство вины?

Да.

— Что?

— Вопрос простой, — разрезает жалкий метр между нами его низкий голос.

— Я тебя не понимаю, — вру слишком откровенно.

— Что непонятного? Зачем твой пьяный отец сбил мою маму, а ты соврала об этом? Причин я тоже не пойму, но фактов это не меняет.

— Я не…

Тело пронизывает дрожь, ладони бьет тремор. В воздухе зависает отчаяние. Оно пахнет опасностью и скользкой дорожкой, куда меня затягивает.

— Ты лет с двенадцати, наплевав на тусовки, каталась в это время на своих дурацких роликах. Да я чуть ли не каждый божий день тебя видел после тренировки! А в тот единственный вечер ты вдруг решила себе изменить? — Он продолжает вести машину уверенно, не отвлекается, сворачивает на сложном перекрестке, но меня кроет.

— А ты следишь за мной?

Он слишком близко подбирается к истине.

— Давай не будем о том, кто и за кем следит. Ты не устала наблюдать, как я тренируюсь, из своего окна?

Звучит как вызов, и я против воли краснею — точно знаю по горящим щекам. Значит, мое укрытие совсем не безопасное, как я полагала? Но даже если так, то что?

Что ему надо?

— Слушай, — продолжает он, видимо, догадавшись, что моего ответа не последует, — весь район знает, как бухает твой отец. И что он творит в последнее время тоже — и про разбитых гномов Романовых, и про снесенный шлагбаум на въезде. Неужели ты полагаешь, что кто-то верит в его невиновность? — Он тормозит на светофоре и, повернув ко мне голову, впивается в меня взглядом. — Неужели ты думаешь, в это поверю я?

— Неужели ты считаешь, что мне есть до этого дело? — повторяю я его едкий тон. — Если у тебя есть претензии к судебной системе…

Я вытираю стекающие с волос по лбу капли и хлюпаю носом. Меня слегка трясет, но я не понимаю, от холода это или испепеляющего взгляда Бессонова.

— Жизнь показала, что есть лишь один честный суд. И мы все там рано или поздно окажемся.

Мне приходится крепко обнять себя, чтобы хоть как-то унять нарастающую дрожь. Ян делает музыку громче и больше не заговаривает со мной, и это очень хорошо. Но я все равно до самого дома гадаю, как так вышло, что, несмотря ни на что, еду с ним в машине. Кто бы увидел из университетских, не поверил.

Оставшуюся часть пути я прикидываю в голове, что сегодня меня вряд ли хватит на главу, которую задолжала девочкам — я уже много лет перевожу зарубежные книги и фанфики и сейчас участвую в народном переводе крутой серии про одноногого частного детектива, которую у нас выпускают с большой задержкой. Тяга к расследованиям, привитая мне с детства папой, который вместо сказок про принцев читал мне Конан Дойла, неумолима — с возрастом становится только сильнее.

Уже увидев знакомый указатель, который означает, что через пять минут мы будем на месте, я бросаю взгляд на недовольного Бессонова и судорожно пытаюсь выдумать, что скажу ему на прощание. И скажу ли что-то вообще. Вроде бы и нащупываю нечто, граничащее между сарказмом и прямым текстом идти на три веселых буквы, но все не то. Уверена, что