Тамерлан должен умереть - Лиза Уэлш

Блейз осушил кружку одним долгим глотком, спрятав в ней лицо. Поставив пустой сосуд на стойку, он вытер рот тыльной стороной ладони и крайне терпеливо осведомился:

– Так вы знакомы?

– Более-менее. – Я вспомнил маленький голландский городок Флашинг. Там мы с Бейнсом делили комнату, пока он, перетрудив нервы или же надеясь на выгодную должность – я так и не узнал, почему, – не обвинил меня в том, что я фальшивомонетчик и святотатец. Я ответил ему тем же, и нас с ним под стражей потащили в Лондон. Оба мы были виновны, но ни один не стремился на эшафот. Хотя воспоминание должно было еще больше насторожить меня, я успокоился. Мне приходилось раньше и предстояло еще не раз попадать в беду. Виселица никуда от меня не убежит, а этот бессовестный шпион, который был своим для всех и обнюхал каждый темный закоулок в нескольких городах, мог оказаться ключом к Тамерлану.

Бейнс подмигнул мне – мол, кто прошлое помянет – и поднял кружку за нашу дружбу. Сомневаясь в Блейзе, он был готов с привычной шпиону легкостью сыграть любую назначенную роль. Я поднял кружку в ответ. Мы чокнулись и посмотрели друг другу в глаза. Я улыбнулся, вспомнив, как принял его за Люцифера. Это был мелкий бес, желавший зла, но по недостатку ума не способный творить его самостоятельно.

– Мастер Бейнс – театральный завсегдатай.

– Хожу при всяком случае, – заверил тот Блейза.

– Он любитель следить за поворотами сюжета. Даже если они могут напугать.

– О, пару раз я напугался чуть не до смерти.

Блейз видел, что мы говорим загадками, но не мог понять, о чем. Он осмелился вступить:

– Иногда я удивляюсь, почему мы называем это театром.

Бейнс фыркнул, разбрызгивая выпивку:

– Правда ваша – иногда кажется, что это вовсе не игра.

Я взглядом предупредил его, чтобы он не впутывал Блейза в свои бесовские дела. Он понял меня и сменил тему:

– А вы, сэр, тоже пишете?

– Я больше известен на подмостках.

– Удивительно, почему я никогда вас не видел. Ничего, теперь мы встретились и продолжим знакомство.

Я поспешил защитить репутацию своего друга:

– Этот человек – один из лучших актеров Лондона!

Блейз нахмурился. Он сделал несколько больших глотков, его адамово яблоко заходило вверх и вниз. Бейнс не обратил внимания – смеясь, он хлопнул одного из лучших актеров Лондона по спине, рассчитывая сбить с него спесь.

– Значит, я наверняка вас видел. Просто не помню.

Блейз был мрачнее брошенной невесты. Я должен был уже тогда заподозрить неладное, но, когда Бейнс оставил его и повернулся ко мне с новым вопросом, я только громче рассмеялся его авансам и душевным мукам актера.

– Как там ваш проклятый бедняга Фаустус?

Он впечатал кулак в столешницу. Наш эль заволновался в кружках, как миниатюрные океаны в бурю.

– Разве его нельзя было спасти? Чтоб меня! Господь, верно, смилостивился бы над таким ученым мужем!

Когда мужской разговор скатывается на религию, стоит для спокойствия перевести его на что-нибудь еще. Например, блуд матери собеседника, пьянство его отца, слабоумие его детей. Можно сравнить груди и укромные места его сестры и матери, а уже потом заняться Иисусом Христом или Святыми Апостолами. Я знал, что с такими, как Бейнс, нужно быть начеку. В былые времена мы оба ловили еретиков на живца из святотатств. Мы были одного поля ягоды, а этого уже достаточно, чтобы удвоить бдительность. Но кто тебя поймет лучше, чем твой близнец? Зал плыл, вокруг меня толпились пьянчуги, шлюхи и грешники. Здесь я был своим. Это подлое место было мне роднее, чем вся роскошь Уолсингема и философствования Рэли.

Бейнс поклялся на ранах Христа, и я ответил ему:

– Бог бросил умирать собственного сына, с чего ему быть милостивее к Фаустусу? Он ему даже не родственник.

– Вот и нет. – Щуплый человечек погрозил мне пальцем, и, хотя его слова были благочестивы, в его голосе не было и капли благости. – Это евреи убили Христа. То же самое темное племя, что нынче марает нашу землю.

Все это я слышал и раньше. Я заученно парировал:

– Евреи были его народом и знали его как облупленного. У них был выбор между Христом и Вараввой, и они выбрали Христа, хотя Варавва – вор и убийца. По-моему, Христос просто получил свое. Неудивительно, что ублюдок площадной шлюхи плохо кончил.

Я сунул чубук трубки в зубы и принялся разжигать ее. Бейнс покачал головой. Его хитрая ухмылка на мгновение блеснула в свете огнива. В глазах заплясали красные блики, как у сатанинского священника, выманивающего у новообращенной души вывернутый наизнанку катехизис.

– Вы же так не думаете на самом деле.

Я затянулся и выдохнул дым ему в лицо.

– Именно так я и думаю. – Теперь я вовсю любовался сам собой. – Архангел Гавриил был просто старый сводник. Он уложил Марию в постель Святого Духа, отчего и родился Иисус.

Бейнс притворился потрясенным:

– Но Иисус дал нам Таинства! Он хранит нас в любви Господа!

– Хороша любовь, если ради нее ему пришлось пустить кровь собственному сыну.

Я уже забыл про Тамерлана. Мои чувства обострились выпивкой, и я развлекался такими богохульствами, о которых небезопасно даже думать. Любой трезвый человек, услышав их, принялся бы петь гимны и молиться во спасение своей души. Я взглянул Бейнсу в глаза и прошептал:

– Будь Христос поумней, он бы добавил в таинства церемоний. Вот паписты кое-что понимают в этом, они умеют сделать из религии зрелище. У них это настоящий театр. Гораздо интереснее смотреть на выступление какого-нибудь католического священника с выбритой тонзурой, чем лицемерного протестантского осла. – Блейз засмеялся, подстрекая меня на новые кощунства. – Христос ничего не смыслил в театре. Лучше бы он… – Я снова приложился к трубке в поисках вдохновения. – Лучше бы он прославлял Бога табаком, чем облатками.

Я поднял кружку, обращаясь ко всему залу. Я казался себе всесильным, проклиная Христа и его мстительного папашу перед человеком, выряженным в сатанинские цвета.

– Но ведь вы, как сочинитель, должны любить Библию! – прошипел Бейнс. – Разве это не лучшая из всех книг, когда-либо написанных?

Будь я трезв, я заметил бы, что теперь его речь стала членораздельнее. Но выпивка и опасность возбуждали меня. Со смехом я заявил ему, что книга написана худо, и, будь моя воля, я основательно поправил бы ее стиль. Мое шутовство взбодрило Блейза, хоть он и слышал все это не раз.

– Расскажи, что ты думаешь об апостолах, – попросил он.

Так и пошло: я извергал кощунство за кощунством, Блейз подначивал меня, а коротышка шутливо протестовал, подливая нам эля. Уже глубокой ночью его кошелек опустел, и мы вынырнули на улицу.

Блейз метнулся вниз по переулку до ближайшей стены, где, бормоча что-то под нос, завозился с гульфиком. Раздалось шипение струи, и бормотание сменилось негромкой песней. То была детская колыбельная; узнав ее, я отчего-то пал духом. Я собрал весь свой оптимизм и, закинув руку Бейнсу на плечо, провозгласил его своим названым братом, а все былые ссоры – забытыми. Человечек обнял меня в ответ – как мне показалось, с братской любовью. Однако настроение сменилось. Крошечное тело стало неподатливым, и я понял, что недооценил скрытую в нем силу. Внезапно он прижал к моему животу стилет, дав мне почувствовать острие – ткань камзола проткнул, но не более. Мою руку он взял в замок с ловкостью, какой я никогда бы в нем не заподозрил. Бейнс приблизил лицо к моему, и мне почудился запах серы. От неожиданности у меня перехватило дыхание. Я попытался набрать воздуха и позвать Блейза, но коротышка сильнее нажал на рукоять. Стилет вонзился в мою плоть, разрезал кожу на боку и остановился, готовый двигаться дальше, если я вздумаю шуметь. Несколько мгновений стояла мертвая тишина – не было слышно ничего, кроме наших неровных дыханий и журчания льющейся на стену мочи. Бейнс заговорил. В его голосе больше не было того елея, с которым он только что удил из меня святотатства, – голос этот скрежетал от ненависти и отвращения:

– Ты подлый человек. Примирись, пока еще жив. Твое время уже близко.

Он плюнул мне в лицо и оттолкнул меня. Его шаги неторопливо и надменно звенели, удаляясь в темноту улицы. Выпивка взбухла во мне, и я, согнувшись, сблевал в ближайшую канаву. Когда я обернулся с обнаженным мечом, готовый проткнуть его насквозь, Бейнс уже скрылся из виду.

Едва стихли его шаги, как из переулка вынырнул, качаясь, Блейз. Смеясь над моим подавленным видом, он старательно застегнул штаны и взял меня под руку. Я слишком хорошо помнил предательские руки Бейнса и воспротивился его прикосновению, но Блейз удержал меня. Служа одновременно костылем и ветрилом, он поволок меня невесть куда и вскоре сам, пошатнувшись, упал, толкнув меня вперед. Меня снова вырвало. Я почувствовал, что в голове понемногу проясняется, хотя сердце ныло от испуга и сознания моей собственной глупости. Блейз с трудом поднялся на ноги и, приняв мой страх за меланхолию, проговорил: