Птичий фургон. Часть первая. Птицы - Григорий Рейхтман

А может, я уже наследил и всех перепугал, и теперь начнутся тягостные расспросы… Вот так я думал, и вроде бы это действительно имело для меня значение, но на самом-то деле было только экраном, по которому бледно-багровым шрифтом, с пугающей непрерывностью, шла сплошная строка из одного слова: ПТИЦЫ.

Слово это состояло из боли. Но одно дело – страдать от боли, и совсем другое – быть мёртвым.

Отрубиться бы как-нибудь снова, думал я. Невмоготу думать и чувствовать. Да вообще – жить. И ведь это теперь навсегда, понял я. На всю жизнь.

Я попытался взять себя в руки. Надо что-то делать, убеждал я себя. Как-то исправить то, что сделал. Как?

Оживить птиц?

В ванной, в аптечке, нашлась стерильная вата и одеколон. Я обработал все свои раны и ранки одеколоном. Конечно, было очень больно, и пахнуть от меня стало как от парикмахерской, но это всё ерунда.

Я оделся и вышел по возможности быстро и бесшумно. Бабушка смотрела телевизор в большой комнате и ничего не заметила.

Я спустился на лифте до первого этажа, и пока спускался внимательно разглядывал пол лифта. И на площадке первого этажа тоже разглядывал: искал засохшие пятна крови, что твой Родион Романович. Почему-то никаких пятен нигде не было. Может, кто-то уже убрал? Но всегдашний мусор – бычки, старые пачки из-под сигарет всё было на месте. Странно.

Я вышел на улицу. Подморозило. Ледок похрустывал под каблуком. И солнышко светило. Ранние заморозки… И пахнет отчего-то арбузными корками. Как всегда, если снег рано выпадает. Насыпало немного, поверх ледка, и долго не продержится, скоро опять будет мокреть и грязь – это уж известно. Каждый год такая погода. А воробьи будто рады ранним заморозкам, снегу…

Я вышел на Главный Проспект, и тут меня окликнули. Оказалось, Алиса.

Вчера бы. Или завтра. Но уж никак не сегодня. Я ведь и говорить-то по-человечески, наверное, разучился. И расспросы…

Но никаких расспросов не было. Была тревога.

– К тебе собиралась, – сказала Алиса, – знаешь, что-то не по себе. Показалось, у тебя что-то не так.

Мы стояли на обочине тротуара, у самой бровки. На ней была новая зимняя курточка и старые канадские джинсы, стиранные-перестиранные. Как будто она второпях одевалась. Кроссовки летние для чего-то надела, хотя холодно… И без шапки, как всегда.

Она молча пинала какую-то ледышку. Ледышка отскакивала от обледенелой бровки и радостно летела обратно к Алисиным ногам, как разыгравшаяся собачка. При этом раздавалось негромкое глуховатое звяканье. Потом всё повторялось.

Было тревожно. Снова заныло отпустившее было сердце.

– А ты почему не на работе? – спросил я, – Ширвин тебя убьёт.

Я сказал – «убьёт» – и резкая боль рванула меня за горло…

Боль – и холод. Но она ничего не заметила. Смотрела в другую сторону.

– Не убьет, – равнодушно сказала она, – я отпросилась. Всё равно работать не могу.

– Почему?

– Не знаю… Противно.

Что-то надо было сказать немедленно. Что-то безобидное, нейтральное…

– Пошли тогда кофе пить, – сказал я, – ты же совсем замёрзла.

Она нерешительно улыбнулась, словно ей на самом деле вовсе не хотелось улыбаться.

– Значит, – сказала она, – с тобой всё в порядке?

Вот оно. Ну ладно…

– Вообще-то, – сказал я, – нет. Только не пугайся. Все живы… – я сказал дежурную фразу, но ведь она не годилась. Не все были живы. Но отступать теперь было нельзя, и я закончил:

– Пошли всё-таки сначала кофе пить.

Она молча кивнула. Только не улыбалась больше.

– Только недолго, – сказала она чуть погодя. Мы шли по Главному Проспекту в поисках какой-нибудь кафушки, но все они были либо закрыты, либо слишком дороги для нас. Про «недолго» она забыла.

Затем мы свернули на Пушкинскую, а там углубились в узкие старые улочки, у которых я даже и названий-то не знаю. Теперь, кажется, улочек этих больше нет.

Помню старые странные дворы, полуразрушенные гаражи и сараи, занесённые снегом. Помню рыжего кота, который хотел идти с нами, и даже пошёл, но вскоре раздумал и куда-то делся.

В конце концов мы заблудились. То есть, мы примерно представляли – где центр, где Юго-запад, но вот откуда взялась река, и что это за река, да к тому же ещё такая широкая?

Мы стояли и смотрели на реку. Мы не могли узнать здания на другом берегу.

– Место какое-то незнакомое, – сказала она, – куда это мы попали?

Я молчал.

Потом не выдержал.

Следующие пять или десять минут я почти не помню. Знаю, нельзя делать из девушек жилетки, настоящие мужчины так не поступают. Но…

– Слушай, – сказала она, – это всё правда случилось с тобой? На самом деле?

Я кивнул. Чуть-чуть, вроде, отпустило. Самую малость. Она смотрела на меня как на тяжело больного. Ну а что было делать? Не мог я больше молчать и всё.

– Смотри, вон мост, – сказала она.

Дальше по берегу и правда был виден мост. На ту сторону реки. Только при чём здесь мост. Я поймал себя на том, что медленно покачиваю головой, и, кажется, тихонько постанываю. Для кого это я? Для неё? Или всё само-по-себе происходит? Ну! Что надо дальше-то делать? Или говорить? Ничего не понимаю… Бред какой-то. Ну!

– Лёша, – сказала Алиса, – ты меня слышишь?

Я понял, что слабо реагирую, но почему-то не хотелось говорить. Я кивнул, мол – слышу.

– Ты куда собирался, когда меня встретил, – сказала она, – снова туда? В переулок?

– Да, – сказал я.

– А теперь?

– Может, по мосту? На ту сторону?

– Ну… если хочешь. Только зачем?

– Не знаю. Может, там кофе где-нибудь есть… Или… Не знаю, Алиса. Правда, сам не знаю.

Но всё-таки меня уже и правда отпустило. Уже было не так холодно внутри. Не так больно. И я уже мог всё-таки что-то говорить. И даже, наверное, опять мог куда-нибудь идти.

– Ты всё ещё хочешь кофе?

– Собственно, нет, – сказал я, – теперь бы чего-нибудь посущественнее.

– Стакан рому.

Я вздохнул несколько раз. Ну, улыбнись, сказал я себе. Пора уже тебе улыбнуться. Что-нибудь такое скажи, ты же поэт, ты выдумщик. Где твоя выдумка? Выдумывай давай. С детской непосредственностью. Что там насчёт рому? Ром – это откуда-то из книжек, да? Точно, из книжек. И я – улыбнулся. И сказал:

– Так всегда в книжках разговаривают, да?

– В журналах. В «Иностранке».

– Так опять же – значит, в художественных произведениях.

– Откуда ты знаешь, может о нас уже написали. Или напишут.

– Пойдём через мост, – сказал я, – посмотрим – что там. Пойдём?

– Пойдём, – сказала она.

И мы пошли. Под ногами по-прежнему похрустывал ледок, иногда – заледенелая, блёклая трава. Небо затянуло сизой зимней дымкой, какая может иногда неделями висеть над городом. В такую погоду даже ветра настоящего не бывает – вместо него откуда-то берётся злющий ледяной сквозняк. Я смотрел на Алису и думал, что надо бы где-то погреться – у неё был совсем замёрзший вид.

– Дай-ка мне руку, – сказал я, – смотри – какие у тебя лапы красные…

– А у тебя?

– У меня карманы тёплые.

Она послушалась. Руки у неё и вправду были ледяные. Я их по очереди грел. На мосту оказалось совсем холодно. Злой сквозняк свистел и норовил забраться за шиворот, за обшлага, леденил уши, нос, щёки, даже ноги начали мёрзнуть. Кажется, зима не на шутку решила начаться. Рановато в этом году. Но это ерунда. Это – снаружи.

Мы шли, сгибаясь от ветра, словно полярники из фильма про красную палатку. Было даже уютно от того, что так холодно. Мне. Но не Алисе, всё-таки.

– Какой длинный мост, – сказала Алиса, отворачиваясь от ветра, – это самое холодное место в городе, да?

– Похоже на то, – отвечал я, – хочешь вернуться?

– Да нет уж, теперь-то…

Оставалось меньше половины. Теперь хорошо были видны занесённые снегом кусты акации на той стороне.

Только почему-то ужасно разболелась у меня голова. Возможно, продуло вчера в переулке, а этот ветер на мосту ещё добавил. Дурацкая привычка ходить без шапки в любую погоду. Но кто же знал, что будет такая Арктика! Ах, как хорошо! Какой свистодуй! И как всё это ПО-НАСТОЯЩЕМУ! Холод. Ветер. Мир – снаружи, как раньше.

Как полагается!

Наконец, мост кончился, и мы ступили на другой берег. Здесь было, кажется, несколько теплее. И больше насыпало снега. Мы шли, проваливаясь чуть ли не по колено.

Улица от моста поднималась в гору. Это была обыкновенная улица, каких много в нашем городе. Поскрипывали на ветру деревянные калитки, покосившиеся заборчики. В основном здесь были одноэтажные деревянные дома.

Мы миновали кирпичную, годов шестидесятых, школу и вышли на перекрёсток.

– Куда пойдём? – спросил я. Алиса стояла слева от меня и оглядывалась по сторонам.

– Вот так всегда с тобой, – покачала она головой, – собирались пить кофе… А это что? Где здесь кофе? Здесь… вообще ничего нет. Только снег!

– Откуда ты знаешь, может, за ближайшим поворотом – изысканный бар.