Дерзкие параллели. Жизнь и судьба эмигранта - Эдуард Гурвич

Спустя два с лишним года, в результате обращения в суд Ирины Васильевны Лобановой совместно с адвокатом Г.Гергиевым, появился судебный протокол от 25 декабря 1950 года, который официально объявлял об исчезновении Дмитрия Ивановича Лобанова-Ростовского и постановлял считать его пропавшим.

Тогда уже во всю силу заработал приём «заложник». Теперь от Марины требовали агентурных донесений. Княгиня старалась упоминать в них малозначащие вещи или приводила уже наверняка известные факты. Так, ей пришлось описывать посещение дома их друзей Ратиевых, семьи из древнего рода грузинских князей Раташвили, за которыми велась слежка. То донесение Марины, датированное 1952 годом, спустя много лет отыскал сын Ратиевых, Леонид, делая выписку из их дела. Леонид и Никита оставались друзьями, зная о вынужденных доносах…

Сложнее обстояло дело с письменными донесениями Марины, касающимися иностранных дипломатов. С ними Лобановы общались, поскольку через них родственники из Парижа присылали посылки с вещами, которые продавались, чтобы купить продукты. Без этой помощи семья Лобановых, не имеющая шанса получить работу, просто не выжила бы. Посылки приходили дипломатической почтой и потому встречи с представителями английской, американской и французской миссий в Софии происходили регулярно, что и делало Марину ценным агентом. Да, ей пришлось писать в донесении, что вице-консул французского посольства Кристофер Лопп занимается разведывательной деятельностью. Но это знали и без нее. КГБ имело хорошо развитую агентурную сеть разведчиков, «жучки» и другую прослушивающую аппаратуру, стоявшую в квартирах дипломатов. Отказавшись же описывать свои разговоры с тем же Лоппом, княгиня вновь рисковала бы не только собственной свободой, но и судьбой сына. Она должна была убеждать органы в своей лояльности, чтобы отвести подозрения в пособничестве иностранным шпионам, хотя бы в связи с тем самым Кристофером Лоппом.

Этот дипломат по просьбе деда Никиты, Василия Васильевича Вырубова, искавшего сведения о своей дочери и ее семье, в 1949 году сразу, как только прибыл в Софию, отыскал княжескую семью и поддерживал с ней отношения. Никита не только встречался с Лоппом, но и познакомил с ним своих приятелей. У княгини, игравшей роль агента Марины, был только один выход: сделать их встречи с дипломатами легальными, по заданию, а значит, разрешёнными органами. Это было мучительно, но иначе она не могла вывести из-под удара Никиту. Его в любой момент могли обвинить в связях с иностранцами, в спекуляции, фарцовке, в чём угодно, ведь Никита открыто, не таясь, приносил заграничные вещи для продажи даже в школу. В обмен на свободу сына она обязалась доносить о всех встречах, интересовавших власти. Как мне кажется, тут надо говорить не об уступчивости жертвы, а о преступности режима, вынуждающего своих граждан подписывать всё, что угодно из-за страха расправы властей с близкими.

Тема компромисса с тоталитарной властью проста лишь для экстремистов, революционеров. В жизни тех, кому пришлось жить в условиях тоталитарного режима, уступки власти неизбежны. Только надо различать границы, за которыми кончается вынужденный компромисс и начинается циничный торг, заурядное стукачество. Я думаю, если человек идёт на сговор с диктаторским режимом ради материальных благ, это постыдно, это коллаборационизм! Но совершенно другая ситуация, когда цена коллаборационизма – жизнь близких.

Да, я понимаю умозаключения Эммы Голдман, Айн Рэнд и других замечательных борцов за социальную справедливость и свободу не уступать преступному режиму, не идти на сговор с ним. Кстати, эти женщины-борцы, как правило, благоразумно не заводили ни мужей, ни детей… Видимо, это обстоятельство позволяло им придерживаться крайних взглядов, утверждая, что диктаторские режимы возможны лишь благодаря покорности и уступкам граждан, соглашающихся сотрудничать с органами.

Но вернёмся к Никите, которого освободили из тюрьмы и… привели в дом его бывшей няни. Он был оборван до последней степени. Вместо одежды на нём был мешок из-под лука. В семье Елены Ивановны Иванюк едва сводили концы с концами. Няня теперь работала судомойкой в русском клубе. Муж её, бывший белый офицер, устроился ночным сторожем. Больше унизить семью власть уже не могла. Потому, наверное, няня ничего не боялась и сказала: 12-летний Никита будет нашим третьим ребёнком. Пошла по соседям и нашла ему что-то из одежды. Недоедали все члены семьи, включая дочерей, которые были постарше Никиты. Они-то за столом старались подложить ему свой кусочек в тарелку и принимали его, как младшего брата. Никита же бродил со своими сверстниками по улицам и собирал окурки, раздирал их, а затем продавал табак цыганам. Подрабатывал где и чем только мог, даже чистил ботинки новым господам – товарищам коммунистам.

– С полгода я жил в семье у моей бывшей няни, – вспоминает Никита Дмитриевич. – Никогда не забуду Елену Ивановну и её супруга, Николая Мироновича. У них каждая копейка была под учетом. Поэтому все то, что я выручал, шатаясь по улицам, шло в семейный бюджет. Больше всего я помню чувство голода. Есть хотелось всегда и везде. В магазинах шаром покати! Дошло до того, что промышлял, забираясь в чужие сады и огороды. Черный хлеб, вареная картошка, лук – вот вся еда! Селёдку к этому мы ели лишь раз в неделю. Изредка на стол попадала брынза. Советские оккупанты высасывали все то, на что могли положить лапы. Бедность всеобщая. Женщины без духов остались: солдатня Страны Советов их все скупала и тут же выпивала. Вот такие были времена!

Наконец, из тюрьмы вышли родители. Но жизнь сытнее не стала. Сохранились дневники Никиты той поры. В них главная тема: семья не имеет денег, не на что купить хлеб, уголь, самое необходимое. Голод и холод. Никита помнит, как воровал уголь. Шёл на железнодорожные пути с ребятами постарше и поджидал у поворота состав, гружёный углём. На ходу забирался в вагон и ногами сталкивал куски угля. Потом подбирал. Иногда все вместе ходили вдоль насыпи и собирали уголь, сваливавшийся из вагонов по ходу поезда. Но стрелочники, рабочие на путях всячески пресекали такие сборы. Это была их добыча! 1948 год остался в памяти Никиты едва ли не самым страшным. Спустя 10 месяцев после выхода из тюрьмы, отец бесследно исчез. Жить стали ещё хуже – ведь отец нелегально подрабатывал переводами. Никаких сведений о нём семья не получала. Мать не принимали на работу. Если бы не подоспевшие посылки из Франции от тёти Киры Николаевны Галаховой и деда, которые стали передавать им с оказией, они бы не пережили ту зиму и весну.

Подошло время, когда надо было определяться с болгарской школой. Никита не хотел идти туда по многим причинам. Во-первых, он хорошо говорил по-русски, по-французски и по-английски. Даже лучше, чем по-болгарски. Одетый в заграничное, он отличался и внешне. Наконец, не мог смириться с правилом: всех учеников стригли наголо. В своих дневниках 1948 года Никита записал: «…Меня заставили в школе сбрить волосы на голове. Мне страшно неприятно так ходить». Поразительно, что у меня тоже осталось ужасное ощущение от этой школьной экзекуции – стрижки всех под одну гребёнку. Читая эти строки дневника, я вспоминал, что чувствовал себя буквально уродом. Голова моя отличалась продолговатым затылком, и эту особенность мои одноклассники отмечали обидными подзатыльниками.

Никита к тому времени сменил лохмотья на заграничную одежду, которую ему присылали из Парижа. Не знаю, как чувствовал себя юный князь в иностранных шмотках, но мне было некомфортно в классе – ведь я тоже носил что-то из редких американских посылок. Сохранились даже две детские фотографии, где мы с сестрой, по меркам того времени и той страны, одеты вычурно. Помню, кстати, как мы ездили всей семьёй делать эти фотографии для американского родственника. Отец отнёсся к этому походу очень серьёзно. Фотоателье располагалось в центре Москвы, неподалёку от Большого театра, куда он ходил изредка на балет или оперу, выстаивая многочасовые очереди за билетом. Помню, что в студии этого фотоателье было холодно. Мне повязали галстук и приладили ладонь к щеке, чтобы я изобразил задумчивость и при этом улыбался. Помню, как я в этой неестественной позе замер в ожидании вспышки и не моргая… А бедная мама возмущённо смотрела на отца и повторяла: «Зачем это?». Тем не менее, она же, когда я пошёл в первый класс, зачем-то сшила мне короткие до колен штаны и какую-то куртку. Такое в школе кроме меня, никто не носил!..

Посылки из США от брата отца были важной частью той бедной жизни. Они помогали продержаться нашей семье в послевоенные годы. Мать постоянно перешивала какие-то вещи для меня и моей сестры. Из-за нищенской зарплаты отец работал по две смены. Его организм истощился до такой степени, что он еле дотянул до пенсионного возраста. Один из его приятелей говорил, что Советы эксплуатируют своих рабочих так, как не снилось капиталисту. С уходом же отца на пенсию семья едва сводила концы с концами. Мы жили в бараке до 1956 года. Помню, как наивный отец, пробуя выбраться из барака накануне приезда брата, записался на приём к секретарю райкома, чтобы сказать: он, хотя и беспартийный рабочий, но думает, что нельзя компрометировать Советский Союз и показывать Америке в лице его брата этот аварийный барак. Потому и просит секретаря райкома дать указание переселить его с семьёй немедленно. На что секретарь райкома беспартийному рабочему ответил: «Америка знает, что у нас пока трудно с жильём!»… В конце концов, аварийный барак пошёл на слом. Нас, в числе других жильцов, переселили в пятиэтажный дом. Но тут возникла проблема – у нас не было холодильника, ведь в бараке продукты мы хранили в подполе. Купить холодильник мы смогли лишь после распродажи одной из посылок американского дяди.