Цвет винограда. Юлия Оболенская и Константин Кандауров - Лариса Алексеева

Яркая («красненькая», как называл Оболенскую Константин Васильевич за цвет ее платья) фигура на горном склоне среди травы и цветов (в повторенном варианте их уже нет), на фоне ровной поверхности моря вполне вписывается в мифологию Коктебеля. Над «входом в Аид» человеческое тело лепится с устойчивой опорой на земную твердь, подобно скальным образованиям, будто они одной природы. Живописное решение рифмуется с геологическими фантазиями Кара-Дага, в том числе известным «скальным профилем» Волошина, которым поэт так гордился. Ну а поэтическое признание Оболенской вполне позволяло ей почувствовать себя своей на склоне коктебельского олимпа. Для Кандаурова в портрете отчетливо звучало послание о любви – виноград рос на тех же склонах.

Следующее лето решено было так же – беззаботно, а главное, творчески – провести в Крыму. Юлия Леонидовна приехала в знакомый волошинский дом 1 мая, Кандауровых ждали к середине месяца. Но все произошло иначе.

Пожары четырнадцатого года

Стихии мира: Воздух, Воды,И Мать-Земля и Царь-Огонь!

Художнику, живущему у подножья огненной горы, нельзя не стать философом. Для философа, владеющего поэтическим даром, огонь – «знак своеволья», принуждающий к высказыванию. В двадцатые годы Волошин создаст цикл поэм «Путями Каина. Трагедия материальной культуры», где Прометеев огонь – начало человеческой культуры и он же – огонь «поджогов и пожаров», «неистовое пламя мятежей». А еще – «Огонь сердец – невидимый и темный, / Зажженный в недрах от подземных лав…» Какая память стояла за этими стихами и стихиями?

В одном из своих писем в Москву Волошин спрашивал: «Скажите, как нужно понимать пожар, вспыхнувший на Новый год?» – и полушутя назвал это событие «роковым предвестием»[38]. Пожар, совпавший с началом четырнадцатого года, вспыхнул в мастерской, где, кстати, возле загадочной Таиах находились две кушетки – «купе» Кандаурова и Богаевского. То, как домочадцы пытались тушить огонь, а Макс волшебным образом «заговорил» его, описано свидетельницей – Мариной Цветаевой. Помня о метафоричности цветаевской прозы, тем не менее отметим, что спустя много лет она сохранила то же ощущение мистичности происходящего, которое насторожило самого поэта. Спустя короткое время «роковые предвестья» будто по бикфордову шнуру вспыхнут у его друзей – сначала в Феодосии, потом в Москве.

«Я безумно встревожен и только что написал ужасно ругательное письмо Богаевскому, – сообщает Кандауров Оболенской 16 марта 1914. – Он уничтожил все, что написал за этот год. Все картины и акварели жег на огне. ‹…› Я боюсь даже самоубийства, т<ак> к<ак> он был однажды близок к этому. Не могу простить себе такое долгое молчание и чувствую себя виноватым. Макс писем не шлет, а Елены Оттобальдовны письмо полно жестоких упреков по моему адресу. Все это ужасно тяжело»[39]. А в мае случился пожар в квартире Кандауровых при Малом театре, в котором тоже погибли все картины, вещи, а жена Кандаурова, Анна Владимировна, спаслась чудом, выпрыгнув из окна…

И тем не менее почти в намеченные сроки Константин Васильевич выбирается в Коктебель, а чуть позже к нему присоединяются жена и племянница – молодая балерина Маргарита Павловна Кандаурова, даже не красавица, а «девушка-цветок».

И сюжет наш делает еще один поворот.

В то лето у подножья Карадага разгорелся вулкан страстей, а дом Волошина стал домом, где разбиваются сердца.

Что значит расписывать «Бубны»?

…в Коктебель меня страшно тянет ранняя весна, хочется писать землю темную, влажную, еще нетронутую. Осенью на ней будет отпечаток лета и людей, прошедших без меня…

Деревянный балаган лавочки «Бубны», где можно было пообедать, выпить вина при дружеском расположении хозяев – греческой семьи Синопли, художники расписали в первый раз в 1912 году, несомненно, добавив этому месту популярности. Под руководством Аристарха Лентулова и Вениамина Белкина прямо на досках они изобразили разные натюрморты: чашки, колбасы, кренделя с надписями вроде следующих: «Пью, да не кончаю – третью чашку чаю» или «Выпили свекровь и я – по две чашки кофея» и т. д. Семейству Синопли хватило юмора и смекалки, чтобы оценить искусство приезжих гостей и рекламную пользу от его использования. Со временем лавочка превратилась в колоритный «арт-объект», где настенные рисунки с забавными подписями провоцировали посетителей на собственные граффити.

В мае 1914-го Волошин, Толстой, Оболенская и феодосийский художник Людвиг Квятковский снова расписывали кафе – стенопись «Бубен» осталась на фотографиях с комментариями Оболенской. На этот раз темой для рисунков послужил приказ местной полиции, где было предписано «купаться лишь в костюме, соответствующем своему назначению». Поэтому на стене появились в качестве регламентированных «положительного» и «отрицательного» примеров водолаз и господин в бобровой шубе. Другая пара персонажей-антиподов выглядела так: элегантный господин в панаме, белых брюках, с цветочком в руке и подписью: «Нормальный дачник, друг природы, – Стыдитесь, голые уроды» (автор рисунка и текста А. Толстой) и Волошин в рубашке с голыми ногами и мешком за плечами с его же «автохарактеристикой»: «Бесстыжий Макс; он враг народа! Его извергнув, ахнула природа!» Толстой попал на стену в исполнении Оболенской: «Прохожий, стой! Я – Алексей Толстой!»

Лентуловский рисунок, изображавший лодку под парусами, был дополнен: в ней появились пассажиры, а управляла бригом под названием «Ужас» Пра – Елена Оттобальдовна Волошина. Текст под изображением был такой:

Шипит вулкан и плещет сажаВ землетрясеньи КоктебельИ никого из экипажаЖивым не выбросит на мель[40].

Расписывая кафе «Бубны» и легко флиртуя друг с другом, Толстой и Оболенская не предполагали, что за нарисованным на дощатой стене извержением вулкана скрывается своя тайна.

Итак, «гости съезжались на дачу», и, как водится, подобающие месту приключения не заставили себя ждать. В доме стремительно нарастало пересечение взаимочувствований, повышение градуса отношений проявлялось стихийно, эмоционально, остро, будто огонь обжигал уже не стены, а души. Необременительная дружественность коктебельского бытия была нарушена. В сложную любовную коллизию, захватившую Оболенскую, Кандауровых и Толстых, оказались вовлечены в качестве доверенных лиц, участников, сочувствующих и наблюдателей Волошины, Майя Кювилье, Цветаевы, Богаевские и другие.

В театре Луны

Этот путь через страдания нужен как очищение. Будь же крепка духом и твердо работай во имя нашей любви.

«Сегодня поедут в Коктебель Толстые Алексей и Соня»[41], – сообщает Оболенской в письме от 19 марта Константин Васильевич. По-видимому, Юлия Леонидовна о них хорошо наслышана, а скорее, отдаленно знакома – с Дымшиц они вместе занимались в школе Званцевой, Толстой там часто появлялся. Они давно дружат с Волошиным, а в этот год приехали в Коктебель ранней весной.

Их появление на коктебельских подмостках совпадает с работой Толстого над пьесой «Геката», ставшей своеобразным «прологом» к дальнейшим реальным событиям. Мифология пьесы восходит к волошинскому венку сонетов «Lunaria» и наполнена мистикой космических катастроф и жуткими сценами (дисгармония души и пола, убийство женщины, самоубийство), оставлявшими впечатление горячечного бреда. Но пока это всего лишь словесная игра на модную тему луны, актуальную у символистов и мистиков.

Появление новых героев требует небольшого отступления, касающегося двух друзей – Кандаурова и Толстого.

Предположительно, они познакомились весной 1911 года здесь же, у Волошина. 25 мая 1911-го в одном из своих писем Кандауров писал: «Очень было занятно с Толстым и Максом»[42]. Следующий летний сезон все так же благополучно и счастливо проводили в Крыму, свидетельством чему является коллективная открытка Кандаурову, написанная Толстым при участии других обитателей волошинского дома: «Имею честь довести до Вашего сведения, что в Киммерии все благополучно и по местам (и весело!)»[43]. Далее идет перечисление участников Киммерийского олимпа, где Толстой именует себя Валерьяном Самцовым, а его гражданская жена – Сивиллой Карантинной.

В 1912 году именно Кандауровы помогли Толстым перебраться в Москву, подыскать квартиру в доме на Новинском бульваре, поселив их на какое-то время у себя – в квартире при Малом театре. И наоборот, летом 1914-го, после пожара, погорельцы получают пристанище у Толстых. Иначе говоря, Толстые и Кандауровы приятельствовали семейно, довольно часто бывая друг у друга в гостях.