Скрябин - Федякин Сергей Романович

Детская опера Скрябина хранилась в шкатулке, куда тетя складывала произведения своего Шуриньки. Позже шкатулка исчезнет во время московского наводнения. И все же чудом несколько черновых набросков оперы уцелеют.

По ним не так легко судить о целом произведении: от «либретто» остались лишь два крошечных осколка; из 15 музыкальных номеров, где было все — и увертюра, и арии, и каватина, и дуэт, и квартет, и хор, и две «сцены», и несколько инструментальных номеров, в том числе загадочный «Марш пленника», — сохранилось тоже немногое. Возможно и план, легший на лист черновика (названия номеров и сам состав), был лишь призрачной тенью будущей «Лизы», претерпев в дальнейшем значительные изменения. Но как палеонтолог по отпечатку, оставленному древней раковиной в камне, может вообразить моллюск, живший миллионы лет назад, или по челюстной кости доисторического ящера представить его «оскал», так и внимательный архивист, листая эти трогательные в своей детской неуклюжести страницы, «вычитает» если не «контур» произведения, то хотя бы отдельные его черты.

Слова — всего четыре сохранившиеся строчки — скажут мало. Разве что наметят сюжет и прибавят имя второй героини:

Наша Оличка пропала,

Я не знаю, что мне делать…

Другой отрывок может настроить на воображаемую арию или «каватину» Лизы:

Я целый век одна,

И забота у меня…

Увы, о «заботе» Лизы никаких подробностей узнать уже не придется, как и о ее радостях, ее характере, ее жизни. Но что-то трепетное, хотя и по-детски «неповоротливое», можно уловить в «нотном материале» этих листков.

«Вступление», «Гроза», «Вальс», «Престо»… Конечно, в музыке этих набросков много наивного. Но проглядывает и своя «драматическая линия»: «Гроза» начинается медленной частью, а потом мелодия изображает колкие капли налетевшего дождя… Автор «Лизы» предпочитал строить мелодию по звукам аккорда. Возможно, сказывается «неумелость», неспособность «разделить» мелодию и Гармонию или, как говорят музыканты, «горизонталь» и «вертикаль». Но можно уловить в этой черте не только «тесноту» детского воображения, но и дальний горизонт: основополагающий принцип позднего творчества композитора, настойчиво выводившего гармонию и мелодию из одного «принципа», соединявшего горизонталь и вертикаль в некое высшее единство.

Тетрадочка с «кусочками» детской оперы — это, наверное, самый ранний музыкальный автограф композитора. До настоящей оперы здесь еще слишком далеко. Но для мальчика этого возраста — сочинение сложное. Автограф этот тем более поразителен, что маленький Скрябин, обожая музыку, не любил возиться с нотами, разбирал их с трудом и с неохотой, предпочитая импровизацию, и свое равнодушие к «чтению с листа» сохранил до конца жизни.

* * *

1879 год стал рубежным не только потому, что появилась на свет детская опера Скрябина. 5 мая умер его дедушка. Детство подходило к концу.

Денег в семье стало меньше. Дядя Митя, самый любимый дядя композитора, тот, с которым они делили «детскую», был определен в кадетский корпус. Средства на воспитание Саши стал высылать его отец, но пора уже было подумать и о будущем.

Тетя решается показать своего Шуриньку Антону Рубинштейну, некогда с такой отеческой теплотой относившемуся к его матери. Услышав мальчика, знаменитый музыкант был поражен его талантом. Он просит тетю не заставлять Сашу играть или сочинять против желания.

— Не троньте ребенка, дайте ему развиваться свободно, со временем все придет само собою[9].

Любовь Александровна не посмела ослушаться совета. И Саша ушел с головой в свои занятия: без отдыха писал, играл часами на рояле, столь усердно работая педалями, что протирал подошвы на башмаках.

— Так и горят, горят подошвы! — вздыхала его наставница, зная, что выманить племянника в магазин на скучную примерку новой обуви невозможно, что опять придется брать несколько пар с собой, чтобы подбирать нужные ботинки дома.

Зато в лес он ходил с радостью, брал с собой нотную бумагу и карандаш, радовался, когда не встречал никого из посторонних: во время прогулки его посещало множество мыслей, которые хотелось записывать спокойно, чтобы никто не мешал.

Его жизнь мало походила на жизнь детей: к девяти годам уже скопилось много написанного. Скрябин живет без товарищей, наедине со своими произведениями и новыми замыслами. Он не спит до поздней ночи, мысли не дают покоя, — просит, чтобы тетя или бабушки были рядом. Они беспокоятся о его здоровье, думают о том, как бы мальчика вернуть к нормальной жизни. То, что он будет музыкантом, в этом сомнений не было. Но когда Любовь Александровна спрашивает Сашу, где бы он хотел учиться, тот тоже не знает сомнений: в кадетском корпусе, как и дядя Митя.

Любовь Александровна не стала приглашать на дом учителей. Для своего времени она и сама была неплохо образована: воспитывалась некогда в одном из лучших пансионов, занималась с братом литературой, потом три года посещала женские курсы при третьей классической гимназии. Их занятия с племянником идут размеренно и спокойно, — раза два или три в неделю Саша подходит к своей наставнице:

— Тетя, пойдем поучимся.

И они сидят часа четыре без перерыва. Схватывал он все без особого напряжения, быстро прошел всю программу. По вступительным оценкам оказался первым. В сущности, этот победный выход «в люди» маленького, нервного, кареглазого мальчугана-композитора и стал эпилогом его драматичного и необычного детства.

НА ПЕРЕЛОМЕ

Когда он в первый раз надел свой кадетский мундирчик, тетя не могла удержаться от слез: маленький, тоненький, милый, смешной. Сам же Шуринька пребывал в восторге. Форму свою всякий раз тщательно чистил, аккуратно вешал на спинку стула. И тетя успокоенно вздыхала: хоть отвлечется от своего напряженного сочинительства. Она знала, что отныне его жизнь, связанная с кадетским корпусом, будет мало походить на прежнюю, — тихую, теплую и невероятно сосредоточенную. Знала, что мальчики в закрытых учебных заведениях тоскуют по домашней жизни. И ради Шуриньки ей опять приходится жертвовать тем, что было ей особенно дорого: самим его присутствием. В годы учения маленький Скрябин живет не с ней и бабушкой, а в Лефортове, в здании корпуса, на казенной квартире ее брата Владимира Александровича. Тете, привыкшей видеть Сашуру рядом, остается лишь грустить, насладиться присутствием драгоценного Шуриньки она может лишь в праздники, когда кадетов отпускают домой.

Боялась ли она драчунов и обидчиков? Сашура ее, как-никак, мальчик хрупкий, таких и задирают чаще. Но все-таки он — из «приходящих», с другими кадетами будет встречаться только на занятиях. Да и кто осмелится приставать к племяннику Владимира Александровича Скрябина, одного из воспитателей! «Все мальчики как-то особенно бережно к нему относились, — вспоминала Любовь Александровна, — даже самые большие забияки его не обижали».

Могла ли она подозревать, что кто-то из одноклассников уже в первый день испробовал крепость его руки: стиснул железными пальцами нежную, изящную руку до хруста, заставив худенькую фигурку изогнуться от боли. Но и одноклассник этот, Лимонтов, начавший знакомство со столь жесткого рукопожатия, тоже вряд ли мог ожидать, что вскоре будет одним из лучших Сашиных друзей и даже, много позже, напишет воспоминания о его кадетских годах. Сам же Скрябин — тот самый мальчик, которому не нужны были ни друзья, ни собеседники, который замечательно мог общаться с самим собой и своими идеями, — пытается усвоить негласные законы корпуса и даже — некоторое время — будет пытаться жить по этим законам.

…Первые дни в Лефортове. Длинные рекреационные залы, запах мастики, которой натирали полы, робкие новички и развязные «старички», высматривающие, к кому бы прицепиться… Для Скрябина — мир совершенно незнакомый, непривычный, грубый. Незадолго до его появления во Втором московском кадетском корпусе там объявится другой воспитанник, в будущем известнейший писатель Александр Куприн. Он воссоздаст нравы родного учебного заведения в небезызвестной повести «Кадеты». Угнетение новичков, право сильного… У младшего или слабейшего можно отнять что угодно, да еще, взяв за уши, «показать Москву» или сделать из физиономии «лимон» или «мопса». Любой «форсила» готов покуражиться над маленьким, наслаждаясь одной лишь мыслью о своем превосходстве, любой «забывала» рад поизмываться над новичком, выжимая из его карманов гостинцы, принесенные в воскресенье «с побывки». Впрочем, и «форсили», и «забывалы» — ничто рядом с немногочисленными, но самыми «отчаянными» тиранами корпуса — «закалами». Эти заставляли робеть иногда и воспитателей.