Возвращение в Москву - Дмитрий Вересов

И вот Ирина Владимировна, помолодевшая, будто вернулась на двадцать лет назад, воспрянувшая духом, вдохновленная мечтой о возвращении в Москву летом, нагруженная подарками, совершенно особенными, из потайных московских магазинов, доступных далеко не всем, отбыла в Тетерин и в Генералово дотягивать учебный год. И предвкушать волшебное лето, и чувствовать себя немного виноватой перед мужем. Но Алексею Николаевичу не на что было жаловаться этой весною, так он был обласкан своей супругой, будто молодость вернулась.

Наконец – долгожданный последний день учебного года. Юра Мареев, щуплый подросток и по причине худобы кажущийся выше, чем есть, желая удостоиться хотя бы мимолетного внимания первой красавицы генераловской школы Людки Лигачевой, хвастливо, а также подчеркнуто раздельно и громко, будто девиз оглашает, произносит ту самую фразу: «Ай эм гоуинг ту Москоу». Однако не Людкиного внимания удостоился он, нескладный недоросль, а завистливого презрения одноклассников. Но – рукой махнуть на это и забыть, потому что уже куплены билеты в проходящий поезд. И вот она Москва, мечта воплощенная.

В первый же день, набегавшись, очумев, истоптав брусчатку Красной площади, огладив подошвой чуть не каждый камень, Юра сидел в «Шоколаднице», что на Пушкинской, близ Столешникова переулка, лил на блинчики шоколад из маленького соусника белого фарфора и твердил сопровождавшей его Юльке, младшей дочке Елены Львовны и Михаила Муратовича:

– Эти камни теперь и мои тоже. Я каждый из них знаю на ощупь. Не веришь? Спорим?

– Что спорить, чадо? Ты себе просто с непривычки ноги оттоптал, мой провинциальный друг, – свысока говорила Юлька, которая была года на полтора-два моложе Юры, но и старше на все годы, прожитые ею в Москве, то есть с рождения. – А слабо тебе отсюда пешочком до дому, к нам в Котельники?

– Да запросто! – поддавался на провокацию Юра, как поддаются на провокации все истинные джентльмены, невзирая на возраст, если провоцирует их сидящее напротив очаровательное существо, пусть даже и перемазанное шоколадным соусом. – Да запросто! – воскликнул Юра. – Я и дорогу сам найду. Сначала к набережной, а там совсем просто.

Но, конечно же, заблудился. На годы и годы. Навсегда.

Хроника моего возвращения

Я заблудился, не понимаю, где едем. Пытаюсь узнать, зацепиться взглядом, размотать клубок воспоминаний, и не получается. Мученье и безнадежность, словно во сне. Я забыт этим городом, что самое страшное. Очевидно, что забыт и чужероден теперь. Амнезия и у меня, и у Москвы. Москва предстала мне другая, она немыслимо другая, она – превратилась, обернулась, притворилась. Чем? Чем, силы небесные?! Не понимаю. Хочу понять и боюсь.

В чем повинен я, чем заслужил отторжение? Или сам я оборотень теперь? Столько лет в разлуке, в изгнании, и стал неузнаваем, оброс годами как шерстью, нечесан, немыт, в дремучих колтунах. Почти паникую. Если бы не Юлька… Но Юлька-то меня распознала. С ума сойти.

Шереметьево осталось уже далеко позади, в сизом дыму выхлопов. Небо такое же – бледно-сизое, неясное, и мне такое небо непривычно. Я, наверное, все забыл, даже Клязьму не сразу узнал. Но узнал же и восхитился самим собою. А потом… Вот что потом?

– Растерялся, Юра? – спрашивает она. – Тяжелое впечатление? Будто на Луну, наконец, попал, князь Гагарин-Мареев?

– «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился…» Нет, Юлька, какая Луна? Этажи. Столько вокруг этажей. И… все.

– Да-а, это шок. Это для тебя ново, понимаю, – кивает она, насмешничает, как насмешничала та двенадцатилетняя Юлька в «Шоколаднице», первый мой проводник в московском лабиринте, кудрявый, черноглазый худенький чертенок с попрыгучими глазками. Глаза у нее и теперь такие же ясные и озорные. Но озорство и тогда было, и сейчас не от невинной шаловливости, не от живости характера, а от проклятущей самоуверенности. Царица мира, черт возьми, по праву московского рождения. Кудри она подкрашивает сажей из преисподней, даже я это вижу, не слишком искушенный в женских ухищрениях, а губы – солнечным закатом того оттенка, который бывает в преддверии ветреного дня. Я люблю тебя, Юлька.

– Все равно не понимаю, куда ты меня везешь. Вроде бы в центр, к дому – налево?

– В центр, к дому – налево, – соглашается она и снова насмешничает. – А это МКАД, ха, круг первый, если ты не догадался, где очутился. Но мы не поедем сегодня налево, к дому, а поедем направо, на дачу, на Николину Гору, подальше от адища города, тобою обожаемого. Попривыкни немного, пусть уляжется.

– В чистилище, стало быть? В отстойник?

– Вот именно.

– Один мой знакомый чистилищем называл СИЗО.

– Сравнивай, с чем заблагорассудится, все позволяю. Кстати, ничего обидного в том, что я тебя умыкаю сейчас, нет. Если ты думаешь, что я стыжусь тебя… Если ты так думаешь, я тебя прокляну, Юра Мареев.

– Юлька, я не думаю. Чтобы ты да стыдилась своих прихотей…

– Прихотей?! Да я тебе глаза выцарапаю! – смеется она, но слегка напряженно. Не хочет ссоры. Чего она всегда старалась избегать, так это ссор. Могла исчезнуть, спрятаться и выжидать, пока само перекипит, лишь бы не выяснять отношений. Но это не от трусости, а от чистоплюйства. – Это не прихоть,

Юрка, – необыкновенно кротко вдруг объясняет она, – это не прихоть, я просто хочу побыть с тобой наедине и осознать себя в новом качестве жены, к которой вернулся обожаемый муж, пропавший сто лет назад. Успеем еще домой.

– На Котельническую? – лишь спрашиваю я, пренебрегая сотнями других вопросов, что устроили улей у меня в башке. А мед горек, потому что я пытаюсь много лет сам отвечать на эти вопросы.

– Нет, я поселилась отдельно. Уже давно. На Котельнической мама хлопочет над Ритусей. Ритуся сворачивается ежом, выставляет иголки. Оставила бы ее в покое, взрослую женщину, но слушать не хочет, хлопочет, сторожит, не спит и подозревает. И все зря. Там такие мучительные вибрации сейчас, на Котельнической-то. Как бы дом не развалился. Кстати сказать, Швивая горка ползет, все ждут обрушений и как-то даже предвкушают, а не ждут, будто бы беда желательна. Вот Горка наша и ползет. И помимо всеобщих предвкушений немалую роль здесь играют вибрации вокруг Ритуси, – снова смеется Юлька. Но смех горький, мутноватый, не прозрачный. Опалес-цирующий абсент, а не смех, запрещенное ядовитое пойло. – Побываем еще на Котельнической, не беспокойся. Яуза пока еще впадает в Москву-реку, и Никита Бесогон пока стоит, не развалился, но изумляется, должно быть, нынешней беспрецедентной по наглости круговерти бесов. Разнузданности. Так, во всяком случае, в некоторых, особо прозорливых, газетах пишут – «беспрецедентной разнузданности».

– Бесы и пишут, – улыбаюсь я, – это их стиль.

– Бесы? Это я тебе твоего однокурсничка цитирую. Помнишь такого Мотю Фиолетова? Нет? Он все хотел в шпионы, загадочно так выражался по этому поводу. В шпионы под личиной журналиста-международника. Журналиста-международника из него не получилось, думаю, внешность подвела. Нельзя же линяющих енотов в международники. Таким только на городских свалках шпионить.

– А. Вспомнил, кажется. Такой тип в шелковом шейном платке с торчащими звериными баками и мелкими зубками.

– Да. Международника из него не получилось, зато он процветает теперь на ниве «желтой» прессы. То есть на той же городской свалке. И слог у него соответствующий, у Моти. Впрочем, давненько о нем не слышно что-то, сгинул, писака.

– Вот как? – отвечаю рассеянно, потому что мне вдруг легче. Мне легче от того, что, сосредоточившись, мысленно сметая все столпившиеся кукольные домики и пышные палаццо, начинаю узнавать. – Это Рублево-Успенское?

– Ну да, ну да, – ехидно мурлычет Юлька. – И сейчас мы, если не ошибаюсь, встанем. Будем надеяться, ненадолго.

– Автомобильная пробка? – проявляю я осведомленность в делах столичных. Мы ведь тоже кое-что читаем и телевизор, бывает, смотрим, да-с.

– Автомобильная, – радостно соглашается Юлька и, ни слова не говоря, выскакивает из «черного воронка».

Вижу, как она лавирует меж пыльными боками иномарок, подпрыгивает, из-под руки смотрит вдаль, что-то, должно быть, для себя решает, перебрасывается парой слов с такими же любопытствующими непоседами и возвращается, удовлетворив любопытство.

– Как же я забыла! – восклицает она аффектированно, почти рыдая, воздевая руки, будто в древнегреческой трагедии. Прямо Еврипид. – У Муси сегодня день рождения, и Мусиными поклонниками устроено костюмированное шествие прямо по Рублево-Успенскому. Кому надо заплатили, шоссе перекрыли… О как! Но что такое Муся, позвольте спросить?! Ничего уж такого особенного. Поэтому пробка ненадолго, Юрочка, часа на три-четыре. Ну скажите, сколько там у Муси поклонников? И пол-Москвы не наберется. Еще, конечно, приезжие из Питера… А, ерунда. К вечеру будем на Николиной Горе. Точно будем. Но как же я забыла ее поздравить, звезду нашу огневолосую? Ай-ай-ай…