Рай в шалаше - Галина Башкирова

Нонна глядела во все не накрашенные с утра глаза, глаза были маленькие, припухшие; узенькие щелки с тяжелыми верхними веками цепко следили за Таней, то ли запоминая, то ли завидуя, не догадываясь, что все это — давно отлаженный автоматизм и, следовательно, кроме чувства долга, давно ничем не наполненный. Утренней радости от того, что все они вместе, все здоровы, и новый день настает, и за окном в блеклой голубизне летят янтарные листья, и эта стесняющая их с мужем гостья — свидетельница единения дружной семьи, — этой эгоистической радости не было. Было ощущение смутного неудобства, не покидавшее Таню в последнее время. И ночь не принесла успокоения, хотя муж был нежен и извинялся телом за грубость с Петькой — словами Денисов не извинялся никогда. Что могла разглядеть желтоглазая Костина аспирантка? Конструкцию их с Денисовым семьи? У экзистенциалистов есть такая категория, «очаг» как будто называется, то есть семья как то место, где можно надежно укрыться от тягот окружающего мира, немец фон Больнов эту экзистенцию первым ввел в оборот. Их с Денисовым «очаг» как предмет исследования — неплохая тема для начинающего ученого, — вычленить, выделить, разложить...

Лаборатория, задняя ее, темная комнатушка, пожалуй, для всех для них тоже «очаг». Декораций у них в лаборатории много — декораций, иллюзий, робкого стремления заслониться от реальности — всего того, что несут в себе стены любого жилья. Здешние декорации сочиняет для них Вера Владимировна.

Верочка, Вера Владимировна — это отдельная история. Когда ее нет и на душе скверно, Верочкина история приходит на память, отнюдь не улучшая настроения. Это Верочка развесила горшки с цветами по окнам и пустила виноград по стенам, а на подоконнике у них хозяйничают фиалки и кактусы. Это из-за Верочки их лабораторию называют «Ботанический сад», сокращенно «Ботсад». Официальным названием «Коллектив и личность» никто не пользуется. В лаборатории Верочкины цветочки-лепесточки дружно не любят, особенно мужчины. Они с удовольствием избавились бы от фиалок десяти сортов, оборвали бы виноград, но жалко Верочку: на третий их крутой этаж еще в незапамятные времена она сама натаскала чернозем для своих цветочков. Она хранитель огня в их очаге, она состоит в переписке со всеми бывшими аспирантами вне зависимости от того, вышли они в люди или нет. Она в курсе всех семейных, а также внесемейных подробностей жизни сотрудников лаборатории. И над телефоном рядом со списком дежурств и расписанием отпусков висит начертанный ее рукой список их дней рождения. Попробуй сбеги после этого в «свой» день в командировку или отпуск: Верочка все равно устроит «наш маленький домашний праздник», и имениннику все равно подарят керамический кувшин или запонки. К тому же, как честный человек, он будет обязан время от времени их надевать.

Живет Вера Владимировна за городом, раньше жила в мезонине деревянного дома. Аспиранты и эмэнэсы ездили пилить ей дрова, летом приезжали загорать и купаться. Верочка была счастлива и всем вручала по майонезной банке клубничного варенья. Лет шесть назад она упала с лестницы, сломала ногу. Полгода лежала в больнице. Лаборатория понемногу выдохлась от забот о Верочке: ездили к ней три раза в неделю — вывесили список дежурств по больнице. Всем, как водится, было неудобно, все без конца менялись друг с другом, краснея, оправдывались родней и болезнями. Лгать было унизительно. И только шеф по старости лет отделывался десятками. В процессе затянувшейся благотворительности в упорядоченной голове Виктора родилась идея Верочкиного кооператива. Виктор же его и нашел, тоже за городом. В те годы он как-то ближе был подвинут к жизни, был не то чтобы мягче, чувствительнее, что ли. Московскую прописку пробить не сумели, хотя надо отдать должное тому же Вите, они с Натальей и Таней собрали медицинские справки и ходатайства, стучали кулаками по разным инстанциям, то есть стучала, разумеется, Фалалеева, они лишь согласно кивали в такт головами...

Не работается сегодня Тане, никак. Надо было не в «Ботсад» бежать, а к подруге Лене. Когда бывало совсем скверно, Таня, мы об этом уже упоминали, вызывала ее к себе на Суворовский... посидели бы они на бульваре, поговорили бы... но о чем бы Таня рассказывала? Ну допоздна сидел Костя, ну ночевала его аспирантка? Что, собственно, случилось? Смешно! С незапамятных времен у Тани так сложилось: у всех вокруг что-то случается — ссорятся, мирятся, рожают, меняют квартиры. Таня же, окончив университет, сразу сюда, в эти тесные комнатенки. И, еще не окончив, сразу замуж. С тех давних пор спелената она своей благополучной жизнью, словно египетская мумия... разве что Цветков пошатнул сложившееся равновесие. Пятый год, как он переехал в Москву, живет один. Изредка Таня бывает у него, называется это — в гостях, то есть она подметает пол, складывает разбросанные книги, выкидывает из холодильника скользкую вареную колбасу. Костя без конца что-то ей рассказывает, ходит вокруг, глядит на ее руки: «Нет ничего восхитительнее работающих женских рук». И когда Костя открывает рот, чтобы произнести эту свою программную фразу, Таня заранее съеживается в ожидании удара и готова сказать ему любую пакость.

...А ведь с Варей, первой своей женой, он был мужчиной, повелителем, хозяином дома. И это чувствовалось, и чувствовалось, что ему поклоняются, и слабым его книжным рукам, и манере гонять лоб туда и обратно в минуты неудовольствия, и способности отключаться, холодно замкнувшись в неподвижности, будто рядом никого нет. А рядом неизменно был живой человек — добытчица, кухарка, прачка, секретарь-машинистка, верная подруга большого таланта. В предыдущей жизни Цветков умел быть значительным в быту. С Таней не получалось никак.

...В «Ботсад» из пустой по утрам квартиры Таня сбегала работать. Смешно, но это так. В тесноте, в полутьме, в запахе табака и сладких Верочкиных цветов, среди беспрерывных телефонных звонков работалось лучше, чем дома. Сегодня не получалось: не рассчитала вчерашние перегрузки. Главное, с ее точки зрения, достоинство «Ботсада» — коллективное творческое одиночество — было сегодня не для Тани. Добавочный коэффициент сегодня на нее не работал. Обычно же бывало так. У всех — свое, у всех — общее, всем с утра трудно раскачиваться. И первые полчаса — разговоры обо всем.

Что это были за разговоры? Короткий обмен информацией, научное обсуждение, обычные сплетни? Все вместе. Но этого бесплодного, казалось бы, получаса не жаль. Он нужен. И вот для чего. Постепенно, один за другим они замолкали на полуслове, утыкаясь в уже разложенные бумаги, — так ребята засыпают в детских садах, внезапно впадая в сон. Коллективная гимнастика языка, общий медленный разгон, ожидание своей минуты — наконец-то! Пришлому человеку это их общее предрабочее состояние не понять, не понимают его и аспиранты. Таня тоже долго заблуждалась, принимая ботсадовские утренние перетрепы за обычные разговоры, включаясь в них со всем пылом недисциплинированной еще души. Ей было невдомек тогда, что именно душу следует экономить, охранять, тренировать — готовить к запуску. И наступала минута полной тишины — все замолкали. Тишина пульсировала, наполнялась смыслом. Из закорючек на листах рождалось нечто — микроскопически ничтожное на фоне того, что сделано в науке, и еще более ничтожное на фоне того, что впоследствии будет осмыслено и сделано. И все, что они строчили, хмурясь, сопя, подрагивая головой, как Ираида, привскакивая на стуле от избытка сил, как Наталья, ухмыляясь самому себе, как Никифорыч, обрабатываемое, высчитываемое, приводимое в некий порядок, — все это касалось человека, его поведения, состояний.

Чем больше проходило лет, тем больше занимала Таню мысль о героическом порыве ее науки, отваживавшейся посягать на человека. И о каждодневном мужестве их труда, труда муравьев, о которых очень скоро будет забыто. От денисовской экспериментальной физики больше реального останется, чем от всей их лаборатории. А от них всех вместе сохранятся лишь ссылки на труды лаборатории имени такого-то — лабораторию, разумеется, назовут именем шефа, их бессменного зава, когда Дмитрия Николаевича не станет. И лет через тридцать, при тех темпах, которыми развивается их наука, будущие коллеги поленятся заглянуть даже в эти ссылки — получатся ссылки на непрочитанные ссылки... Так думала Таня в минуты трезвой печали, вместе с тем понимая, что сегодня они нужны такие, какие они есть.

Часа четыре, иногда больше длилось напряженное молчание, потом начинался спад — охи Ираиды, покрякиванье Никифорыча — устали. Сейчас, по часам проверять не надо, приближался спад, и Таня ощущала его тем более явственно, что в процессе возвращения Оттуда не участвовала. Сегодня она никуда не уходила, промаялась, проглядела в окно, провспоминала. Одиночество, за которым она сюда приехала, не получилось. И это было обиднее всего...