Приглашённая - Юрий Милославский

Ты сидишь у камина и смотришь с тоской, Как печально камин догорает…

Услыхав «подожди еще миг – и не станет огней…», Тамара Ивановна подпирала кулачищем щеку и застывала в раздумье – как все мы, она сразу же переносила какие угодно песенные слова о любви, разлуке, встречах и т. п. на самое себя. А при заключительном: «…а погаснет любовь – в сердце холод один, впереди лишь…» – начинала безутешно рыдать. Катя спрыгивала с моих колен – куда она усаживалась, несмотря на сердитые намеки матери касательно «неприличия», – бросалась к отцу и начинала целовать его в лысину, приговаривая: «Боже, маманя, какого же ты мужика себе оторвала! Ну не в коня же корм, ну не в коня, не в коня!..»

– Много ты понимаешь! – возмущенно вскрикивала Тамара Ивановна, покинув стул скорби и в свою очередь приступая к мужу. Все трое, слившись, т. с., в объятии, никогда не забывали и обо мне: и я непременно бывал схвачен, втиснут между матерью и дочерью, прислонен к отцу и также награжден поцелуями.

– Сеанс внушения с катарсисом, – едва слышно произносила мне в самое ухо Катя, а Илья Семеныч торжественно предлагал «тяпнуть за милых дам».

После одного из таких вечеров русского романса я, несколько подвыпив и распустясь, поведал жене о своем безответном чувстве к Сашке Чумаковой, разумеется, подчеркнув, что дело это давнее и прошлое. Мудрая Катя, расстелив постель, уложила меня и, сняв шелковый китайский халатик, прилегла сама. Сообразив, наконец, что поведение мое оставляет желать лучшего, я примолк, а Катя, посмеиваясь, сказала:

– Эх, Коляша, не умеете вы (собирательное) этого.

– Чего «этого» мы не умеем – любить, что ли?

– Любить вы все умеете; дурное дело нехитрое. Вы как надо любить – не умеете. Не умеете с нами, девушками, обращаться.

– Ты хочешь сказать, что я по молодости лет просто не смог ее приговорить на палку ?! – На этих ее словах меня с головой окунуло в обычную инфантильную смесь нестерпимого стыда и столь же нестерпимой злобы.

– Коляш, ты же со мной хорошо знаком и знаешь, что подростковые выражения у меня другие: когда я была подростком, так уже не говорили. Я только от тебя этот оборотик впервые и услышала. Но мне это ваше «приговорить» очень даже в кайф. Только при чем здесь палка? На ответную любовь вы нас приговорить не можете, на любовь вы нас развести не в состоянии.

– А вы нас – можете?

– А я – тебя – могу. Завязали с обобщениями.

– Объясни.

– А вот это невозможно.

– Почему?

– Ты не поймешь, потому что мы с тобой разнополые существа. Я знаю эту технику только в женском варианте и на женском языке, а на ваш язык она непереводима. Но могу показать. Хочешь?..

К чему скрывать, – сеанс продолжался. Лента безостановочно крутилась, но я с Катиной помощью всё же ухитрился ненадолго выскочить из зала.

Всё шло недурно: я сидел в своей вечной «Молодi», а Катя переходила на третий курс медицинского института. Однако уже в ноябре 1977 года состоялся наш отъезд за границу – по израильской, единственно доступной в те годы визе. Этой разительной и для многих неожиданной перемене предшествовали следующие обстоятельства, как обычно у меня, связанные с Сашкой.

Выше я уже упоминал о ее замужестве и передислокации ее супруга, Анатолия Владимировича, на Дальний Восток. Месяцев за десять до нашего отъезда, о котором я тогда и не помышлял, – т. е. в самом начале зимы, чуть ли не через неделю после новогодних праздников, из неведомых Сашкиных краев в наш холодный…ов прибыл тамошний военно-морской журналист, кажется, даже носящий флотское звание. Он составлял документальную книгу о каких-то штурмовых десантниках – или о подводниках; легендарный же командир этих десантников-подводников почему-то доживал свое у нас в…ове, вдали от моря. Журналисту, которого звали, как мне помнится, Юрой – или, быть может, Алексеем, – удалось получить трехнедельную, без дороги, творческую командировку для бесед со своим главным героем.

Вскоре, как того и следовало ожидать, командировочный оказался гостем нашей редакции. После общей встречи, поближе к вечеру, Юра-Алексей пригласил меня и еще нескольких из числа ее участников в ресторан гостиницы, где он остановился. Выяснилось, что приезжий журналист, как человек сердечный и щедрый, будучи к тому же обладателем исключительных коммуникативных способностей, за прошедшие со дня его прибытия к нам полторы недели сделался всеобщим любимцем не только официанток, дежурных по этажам, кастелянш и прочей женской публики, но и мужского персонала, притом что обыкновенно на мужских должностях в подобных учреждениях, как правило, задерживаются люди далеко не дружелюбные, но более всего те, кто себе на уме и настроен цинически-алчно.

Столик нам накрыли на балконе, разделенном бархатными занавесями с ламбрекенами на отсеки вроде театральных лож. Оказалось, что полуторакилограммовую, не предназначенную для розничных продаж банку дальневосточной красной икры гость еще загодя, с утра, – в предвидении, что именно сегодня он «встретит людей, с которыми приятно будет посидеть (а то для чего ж мне понадобилось волочить за собой в такую даль эту причальную тумбу?!) – поручил поставить в холодильник на ресторанной кухне, – и теперь-то содержимое этой банки было нам подано перегруженным в банкетную хрустальную салатницу и украшенным лимонными дольками, а в промежутках между ними – крупными черными оливками, которые, в свою очередь, соседствовали с листиками петрушки, отчасти даже утверждаясь на них, – и это помимо обязательных по тогдашним правилам ресторанного изобилия цыплят табака, буженины, заливной осетрины, жюльенчиков с грибами и тому подобных лакомств. Пили мы КВВК [8] то ли одесского, то ли краснодарского разлива.

На третьем, десертных размеров, фужере Юра-Алексей поднял тост за наш потрясающий город, в котором родилась и выросла одна самая прекрасная на свете женщина, с которой у него недавно всё было.

– Так было, как никогда и ни с кем не было и никогда и ни с кем не будет; я безошибочно это знаю, мужики; она – как бы вам передать? – как месторождение золота и изумрудов, но, мужики! – всё там живое, всё дышащее, цветущее навстречу тебе…

Я и раньше замечал, что в военно-морской среде, к которой относился наш гость, широко распространен этот несколько орнаментальный, нарочито преувеличенный эстетизм выражений и оборотов; его можно по достоинству оценить только в со-противопоставлении со столь же до крайности насыщенной, но сугубо физиологической, похабной доминантой речевого обыкновения наших образованных слоев. В этой-то манере один из сидящих за столом и отозвался на хмельные признания гостя.

– Извини, – не дослушав до конца его порнографический комментарий, горячо возразил Юра-Алексей, – но зачем же святотатствовать?!! На хера ж кощунствовать?! Ты меня еще раз извини, но к ней твои слова всё равно не относятся: у ней ничего этого , что ты назвал этими словами, – у ней этого нет; она ничего этого не делает; я ж сказал: она цветет навстречу, – если ты видел в документальных фильмах о природе показывают на обычной скорости замедленную, покадровую съемку, как, например, цветы раскрываются…

Мы успели также узнать, что эта удивительная женщина замужем «за фуражкой» – но притом человеком неглупым и порядочным, – а зовут ее:

– …как последнюю русскую царицу, мужики.

Если бы гость предложил свою шараду спустя всего полтора десятилетия, его бы мгновенно поняли все присутствующие, включая двух официанток, именно в эти минуты принесших нам какое-то дополнительное кушанье. Но в тогдашних условиях эту нехитрую загадку разгадал лишь я один, успевший прочесть на две-три книги больше, чем прочие мои сослуживцы из числа участников пиршества.

Впрочем, гость был прав только формально. Имя последней русской Государыни, равно и, еще прежде того, – имя супруги Императора Николая I Павловича, в данном случае не должно никого вводить в заблуждение; родители А.Ф. Чумаковой, из которых я лучше запомнил ее отца – мастера участка инструментального цеха завода транспортного машиностроения, – ни о чем подобном не могли и помыслить, – как, впрочем, и мои отец с матерью: можно ли допустить, чтобы, давая мне имя, они, к примеру, тайно подразумевали знаменитого дядю Императора Николая II? Есть ассоциации всё же невероятные, и строго-паранойяльный подход к явлениям жизни, увязывающий всё и вся меж собою, не допускающий ничего занесенного к нам со стороны, наподобие цепкого зернышка, оставшегося на ворсе одежды, – такой подход мне всегда казался надуманным.

Контора кинопроката, сидящая, как я теперь думаю, в моей трахее, вновь запустила специально для меня подготовленную хронику из Сашкиной жизни; но теперь съемки велись по сценарию, который представил нам военно-морской журналист. После нескольких недель круглосуточного непрерывного просмотра – а я ни разу не смог заставить себя покинуть зал, как это бывало прежде, – мне не оставалось ничего, кроме попытки предпринять окончательный побег.