Пятьдесят на пятьдесят - Стив Кавана

представить это сейчас, словно наяву. Когда мать хватала ее за запястье, у нее возникало чувство, будто рука угодила в какой-то страшный бездушный механизм, медленно затягивающий ее во что-то вроде циркулярной пилы. Только это был не бешено крутящийся зубчатый диск – вместо него она видела, как ее мать раздвигает свои ярко-красные губы, обнажая два ряда идеально белых зубов. Пальцы у нее начинали дрожать, и сразу же – хвать!

Укус причинял боль. Но это наказание не ставило своей целью пустить кровь. Целью его было напугать, привести в смятение. Убедиться, что подобная ошибка больше не повторится. И ей оставалось лишь гадать, уж не все ли матери на свете такие, как у нее, – холодные, бесчувственные женщины с острыми зубами.

Играя в шахматы, она всегда терзалась от голода. Мать говорила, что голод помогает мозгу оставаться творческим, живым. И всякий раз при виде того, как эти зубы тянутся к ее мизинцу, ощущала тошноту и голод в ожидании боли, которое всегда было даже страшней, чем сам укус.

Она многому научилась на собственных ошибках.

Ей припомнилось выражение лица ее дорогой сестры в тот день, когда мать упала с лестницы. Сестра все плакала и плакала, пока наконец домой не вернулся отец. Но сестра так и не оправилась от случившегося. Это заставило ее задуматься о том, что хоть мать кусала и била их обеих, заставляя каждый день часами играть в шахматы и читать о них, в той все равно оставалась какая-то часть, по которой ее сестра будет скучать. Некая связь, которая теперь была разорвана навсегда.

Даже сейчас, спустя многие годы, она все еще слышала крики своей сестры, когда та увидела тело матери. Сестра стояла у подножия лестницы с этим своим дурацким плюшевым зайчиком в руке, плотно сжав колени, и на ее бордовых колготках расплывалось темное пятно, распространяясь от промежности вниз по обеим ногам. Вскоре рыдания стали такими сильными, что у сестры перехватило дыхание – до того это был панический, судорожный, отрывистый плач.

Теперь укусы, побои и слезы остались лишь в памяти. Как та неотъемлемая часть ее, что помогла ей стать тем совершенным созданием, которое она представляла собой сегодня.

* * *

Сегодняшний вечер прошел просто идеально. Все выглядело беспорядочно, грязно, неистово, и тело дорогого папочки осталось лежать там, где упало. Убийство, совершенное окончательно обезумевшим маньяком.

Вот на что это было похоже. Именно так она и хотела, чтобы это выглядело. По правде говоря, ей это понравилось. Она всегда контролировала свои убийства, и исполнение задуманного приносило ей удовлетворение, хотя ничто не шло ни в какое сравнение с тем самым первым разом. Разве что сегодняшний вечер. Она и вправду позабыла обо всем на свете. Те порывы, которые до той поры сдерживались силой воли и лекарствами, – все это выплеснулось на дорогого папочку. Казалось, что у нее в голове сорвало какой-то предохранительный клапан, не выдержавший навалившегося на него давления – облегчение было полным и чудодейственным.

До этого правоохранительные органы никогда не связывали ее ни с какими преступлениями. И вот теперь она сидит в отделе полиции, ожидая, когда ей предъявят официальное обвинение в убийстве, которое она совершила.

Она оказалась именно там, где и хотела оказаться.

Там, где и планировала оказаться.

Глава 4

Эдди

Буковски повел меня по коридору, выложенному такой же пожелтевшей от никотина плиткой, как и в приемной. Услышав, как кто-то из копов вызывает следующую команду адвокатов для собеседования с потенциальной клиенткой, я замедлил шаг – хотелось посмотреть, кто это.

За высоким патрульным в форме вслед за нами поспешали Теодор Леви и какой-то молодой светловолосый парень. Мне иногда доводилось сталкиваться с Леви в судебных коридорах на Сентер-стрит, но мы никогда не вели какого-либо дела вместе. Хоть и тоже адвокат защиты, Леви плавал поглубже меня, работая на преступников в белых воротничках, готовых выложить за его услуги целое состояние. Он знал, что это дело обязательно попадет в газетные заголовки, и ему время от времени требовались подобные судебные процессы, чтобы поднять свой авторитет. Когда в течение шести месяцев твоя физиономия регулярно светится на первых полосах газет, обычно это означает существенное увеличение объема работы и возможность прибавить к своей почасовой ставке на следующий год еще процентов двадцать.

Я продолжал идти, но позволил Леви догнать меня. В конце коридора Буковски свернул направо, и мы поднялись на два лестничных пролета. Еще пару лет назад на этом этаже располагались четыре камеры предварительного заключения, но не так давно полиция Нью-Йорка полностью распотрошила их, чтобы освободить место для рабочих кабинетов. Железные двери весом в шестьсот сорок фунтов каждая были вырваны с мясом, после чего бесследно исчезли. Бог его знает, чьими усилиями – подрядчиков или самих копов. Но кто-то явно неплохо заработал на металлоломе, и уж точно не городская казна. Теперь, помимо дополнительных офисных помещений для отдела уголовного розыска, в здании появилось пять новых комнат для допросов.

На данный момент заняты были только две. Об этом можно было судить по надписям, сделанным маркером на белых досках, приделанных к дверям, прямо под небольшими смотровыми окошками. Подавив желание хоть одним глазком глянуть на свою клиентку, я дождался Леви.

– Эдди Флинн, насколько я понимаю? Я Теодор Леви, – представился он, протягивая руку.

Мы обменялись рукопожатиями, после чего Леви засунул большие пальцы за пояс и натянул брюки обратно на живот. Его черные волосы были коротко пострижены, а два внимательных глаза за толстыми линзами очков в черной оправе оглядывали меня с ног до головы, словно у гробовщика, снимающего с меня мерку для гроба.

– Рад познакомиться, – сказал я.

– У вас что, сегодня в офисе день без галстуков? – поинтересовался он.

– Перед судебным слушанием я переоденусь. Мои клиенты нанимают меня не из-за моего гардероба.

– Аналогично. Вы тут по поводу второй сестры? – продолжал он. – Тогда желаю удачи.

– Мне нужна удача?.. Похоже, вы знаете нечто такое, чего не знаю я. Что-то я не пойму, с чего это половина манхэттенской адвокатуры заявилась на прослушивание к этой вашей дамочке. Не желаете просветить меня, почему большинство из них предпочитают одну сестру другой?

– Если вы не в курсе, то у Софии есть кое-какие проблемы. Всегда были. Любой, кто знал Фрэнка Авеллино, вам это скажет. Это общеизвестно. Александра была его любимицей. Она – не последняя фигура на Манхэттене, и это практически беспроигрышный вариант. А вот София – паршивая овца в семье, да и с головой