Сотворение мира.Книга третья - Закруткин Виталий Александрович

Сейчас, выпив водки, Алексей Сухих будто преобразился… Глаза его помутнели, речь стала несвязной. Второй учитель, Иван Карпов, цыгановатый красавец, презрительно пожав плечами, сказал:

— Тебе, Алексей Тихонович, хватит. Слышишь? А то твоя Федотовна…

Сухих хмыкнул, засмеялся искрение:

— Моя Федотовна, говоришь? Я на нее, на эту Федотовну… тьфу! Разве это жена? Холера, а не жена… Только и того, что троих нарожала… Понятно? Ведьма она и зануда. Не нужна она мне… — Он вдруг перевел взгляд на Андрея и заговорил быстро и горячо: — Вот у него, у Андрюшки Ставрова, жена! Кор-ролева! Царица! И я ее люблю! П-понятно? Тенью готов за ней ходить, в ножки ей кланяться… Кр-расавица женщина! Ангел! За всю мою жизнь я не видал таких… Глаза у нее как небо! Один раз она так глянула на меня, что я понял: эт-то женщина! И я ее полюбил. Слышишь, Ставров? П-полюбил на всю жизнь, и я… и я отобью ее у тебя…

Он подвинулся к Андрею, обнял его и зашептал, захлебываясь от слез:

— Слышишь, Андрей? Отдай мне свою Елечку. Она будет согласна уйти со мной. Я знаю. Я по глазам ее вижу, что она согласна… Может, я другим человеком с ней стану. Работать буду день и ночь, чтоб только ей хорошо было…

Наливаясь тяжелой злобой, Андрей молча слушал Алексея Сухих. А тот растер слезы по лицу, вдруг повеселев, ткнул Андрея кулаком в грудь, сказал почти трезво:

— Чего молчишь, агроном? Разве ты не видишь, что Еля не любит тебя? П-понимаешь? Никак не любит, ни на вот столько… Ты ей до лампочки! П-понятно? Все кедровцы про это говорят…

Андрей оттолкнул от себя Сухих, бросил отрывисто:

— Замолчи, скотина!

Быстро надев патронташ, подхватив ружье и сумку и не попрощавшись, он зашагал к поселку. Фазаны взлетали из-под его ног, совсем близко, на копне, сидели тетерева-косачи, но он ни на что не обращал внимания, ничего не видел. Хмель все больше дурманил его голову…

— Н-ну, погоди! — с угрозой пробормотал он. — Сейчас мы поговорим…

Домой он добрался перед вечером. Всех застал во дворе. Дмитрий Данилович окапывал недавно посаженную яблоню. Настасья Мартыновна развешивала мокрое, густо подсиненное белье. На сложенных в глубине двора бревнах сидели Федор с книгой и Еля с вышивкой на коленях.

Андрей остановился у калитки. Он совсем опьянел. Раскачиваясь, долго стоял, не сводил взгляда с Ели. Потом скверно усмехнулся и сказал негромко:

— Н-ну, шлюха! Ты и тут, в Кедрове, не оставляешь свои привычки?

Все повернулись к нему. Комкая вышивку, Еля побледнела, вскрикнула:

— Боже! Посмотрите, на кого он похож!

Не замечая, что к нему медленно подходят отец с Федором, Андрей бросил на землю мешок, стал снимать ружье.

— Я вот тебе покажу, на кого я похож, — задыхаясь от боли и злости, прошептал он. — На этом твои шутки закончатся…

Ремень ружья цеплялся за пуговицы его охотничьей куртки, он тщетно пытался порвать этот проклятый ремень; и еще успел заметить, как Еля в страхе закрыла лицо голубой своей вышивкой, как уронила таз с бельем мать… Но уже не почувствовал того, что Дмитрий Данилович выхватил у него ружье, а семнадцатилетний Федор охватил его сзади крепким объятием и, сердито сопя, потащил куда-то…

После он долго бился в мучительном ознобе, скрежетал зубами, впадал в беспамятство и наконец, окруженный испуганными родными, забылся в глухом сне…

В тот же злополучный вечер, то беспорядочно бросая платья в чемодан, то со слезами обнимая ребенка, Еля кричала, что не останется в этом сумасшедшем доме и не будет жить с пьяницей и бандитом, что она тотчас же уедет и никогда не вернется. Все Ставровы успокаивали ее, Настасья Мартыновна и Каля плакали вместе с ней.

Андрей проснулся после полуночи и с ужасом вспомнил все… Кинулся к жене просить прощения, рассказал о пьяной болтовне Алексея Сухих — и стал еще больше себе противен… Поклялся, что такие выходки, какие он вдруг позволил себе, никогда не повторятся.

Несколько дней Еля не разговаривала с ним, подолгу сидела у окна, обидчиво поджав губы, или, взяв сына, уходила далеко за поселок, всем своим видом давая ему понять, что ее не так легко уговорить и что если она согласится жить с ним, то с одним непременным условием: что он будет во всем слушаться ее, поступать так, как она этого потребует, никогда не произносить грубых, оскорбительных слов.

Она все это и проговорила тихо, не повышая голоса, но в этом ее тихом голосе звучала такая непреклонность, что Андрей, который без памяти любил жену и сына и к тому же чувствовал себя виноватым, долго потом ходил по комнате опустив голову. Наконец глухо сказал:

— Хорошо, Еля. Я постараюсь содрать с себя эту деревенскую, как ты говоришь, шкуру, постараюсь стать другим, потому что я жить не могу без тебя…

Проходили дни, недели, месяцы, и теперь, обдумывая требование Ели покинуть Дальний Восток, Андрей понял, что он ничего не сможет сделать и что им придется уезжать. Он и сам не знал, куда ехать и где устраиваться на работу. Доказывая Еле, что при его специальности агронома-садовода город ему ничего не даст, он подумал было о возвращении в Огнищанку, написал письмо в Пустопольский район, но оттуда ответили, что в огнищанском колхозе место агронома занято. Андрей вынужден был написать заявление в Народный комиссариат земледелия. Краснея от стыда, он приложил к заявлению справку, выданную знакомым врачом, о том, что его жене противопоказан климат Дальнего Востока.

Ответа пришлось ждать долго. Наконец он получил бумагу из Москвы, в которой было написано:

«В соответствии с вашим заявлением вы назначаетесь агрономом-садоводом Дятловского плодоовощного совхоза Азово-Черноморского края. Решение об организации этого совхоза принято 1 июня сего года. Земли совхоза — шесть тысяч гектаров — расположены близ станицы Дятловской, на правом берегу реки Дон. К месту службы вам необходимо выехать немедленно».

В конце августа Андрей с женой и сыном съездили в Кедрово, чтобы проститься со всеми Ставровыми. Там еще никто не знал, куда исчез Роман. Была только получена открытка от одного из его друзей, в которой неизвестный Ставровым человек писал, что Роман жив и здоров, что о своем местопребывании он позже сообщит сам, но что писать ему пока нельзя, так как письма до него не дойдут.

Отца и мать Андрей застал грустными и растерянными.

Они были очень обеспокоены судьбой Романа и огорчены предстоящим отъездом Андрея. Настасья Мартыновна часто плакала, хотя и старалась скрыть от детей свои слезы. Каля тоже ходила как в воду опущенная и начала уговаривать Гошу ехать вслед за Андреем. Гоша рассказал об этом Дмитрию Даниловичу, а тот, сидя за прощальным обедом, долго думал, по своей давней привычке постукивал пальцами по столу, потом проговорил, ни к кому не обращаясь:

— Ну что ж… Ничего не поделаешь… Видно, таков закон жизни. Разлетается наше гнездо… Теперь у каждого своя дорога…

Настасья Мартыновна всхлипнула, вытерла кончиком фартука слезы.

Дмитрий Данилович искоса глянул на нее, сказал угрюмо:

— Не хнычь. Лучше начинай помаленьку собираться. Нам одним тут нечего делать. Найдем и мы себе место поближе к детям. Пришла пора, когда не мы ими командуем, а они нами…

Замысел Максима Селищева и Петра Бармина — перейти франко-испанскую границу, чтобы сражаться на стороне республики против контрреволюционных войск мятежников, — неожиданно претерпел коренные изменения. За неделю до того, как они собирались отправиться в Испанию, Альбер Дельвилль, муж Кати, которого Бармин посвятил в свои планы, появился на вилле «Ирен» и сказал, отозвав в сторону Бармина:

— Знаешь, Пьер, один мой знакомый очень просил, чтобы ты и Макс перед вашим отъездом в Испанию обязательно побывали у него в Париже.

Бармин насторожился:

— Какой знакомый? Ты что, с ума сошел? Кто тебя просил болтать?

— Ради бога, не волнуйся, Пьер. Это богатый болгарский коммерсант, представитель влиятельной фирмы, вполне порядочный человек, которому можно верить. Я познакомился с ним в доме генерала ле Фюра. Когда я рассказал ему о том, что ты и Макс собираетесь в Испанию, чтобы помочь республиканцам, он сразу заинтересовался, горячо одобрил ваше намерение, стал подробно о вас расспрашивать, а потом попросил, чтобы вы с ним встретились.