Пророки - Роберт Джонс-младший

Она постаралась вспомнить, что говорила ей Кора Дорогуша — бабушка из Джорджии, объяснившая Мэгги, кто она такая. Мала она тогда была, да и времени побыть вместе им выпало совсем немного. Но если уж что в мозгу отпечаталось, нипочем не сотрешь. Оно, может, и поблекнет от времени, но до конца не исчезнет. Каким же это заморским словом Кора Дорогуша называла тубабов? Точно! Ойбо! И на английский толком не переведешь. Ближе всего по смыслу будет «катастрофа». Вот уж точно, все они — ходячая катастрофа.

Грубость их Мэгги не пугала, ведь ничего другого она от них не ждала. Люди себе обычно не изменяют, и, как ни больно это признавать, все же спокойнее, когда они ведут себя предсказуемо. А вот проявления доброты доводили Мэгги до паники. Доброта — непредсказуема, как и все ловушки. Мэгги отвергала ее, рискуя нарваться на последствия. Но лучше уж получить привычное наказание и не чувствовать себя идиоткой.

Много лет назад, когда она только приехала в Пустошь, Рут — по виду ее ровесница — отнеслась к ней очень тепло. Обе они в ту пору были совсем девчонками, несмотря на то что уже кровоточили.

— Ну же, не плачь, — сказала Рут тогда, радостно глядя на нее. Тонкие губы растянулись в улыбку, обнажив неровные зубы.

Она повела Мэгги в дом, такой большой, каких она до сих пор и не видывала. И даже пригласила наверх, в свою спальню. А там вытащила из шкафа платье, и Мэгги осмелилась им восхититься. До чего же ткань красивая, вся в оранжевых бутончиках — крошечных совсем, вроде горошин. Никогда у нее не было такой прелестной вещицы. Кто бы на ее месте устоял? Рут тогда носила под сердцем ребенка — одного из тех, что не выжили. И отдала платье Мэгги, объяснив, что на нее оно все равно больше не налезает.

— Мне сказали, ребенок родится зимой. Ужасно, правда?

Мэгги не ответила, потому что любой ответ обернулся бы против нее.

— Уж придется нам постараться, чтобы сюда не пробралась пневмония, верно?

На этот вопрос отвечать можно было без страха, и Мэгги кивнула.

— Как же тебе идет мое платьице! Прямо вся светишься! Мне всегда казалось, что на черномазых белое смотрится лучше, чем на людях.

Мэгги тогда была молода и не понимала, что к чему. Не сознавала, как опасно принимать такие подарки, что платье в любой момент отберут да еще и оговорят ее в придачу. Так оно и вышло. И, когда после такого теплого приема от Рут Мэгги обвинили в воровстве, она не стала оправдываться. Какой смысл? И порку вынесла, как смогла бы лишь женщина вдвое старше и при вполовину меньшем числе зрителей.

О, как убивалась Рут, думая, что слезы заставят Мэгги поверить в ее искренность. Они ведь и впрямь на вид казались настоящими. Да еще несла какую-то чушь, что Мэгги ей как сестра, не удосужившись спросить, согласна ли сама Мэгги на такое родство. Видно, считала, что стоит ей писать захотеть, как Мэгги тут же радостно подставит руки под струю и напьется. Одно только она поняла, пока Рут рыдала: слезы тубабских женщин — зелья опасные, от них и камни раскисают, а люди всех цветов кожи теряют разум, становясь мягкими и податливыми. Так был ли смысл спрашивать: «Отчего же ты не сказала правду?»

Зимой Рут разрешилась девочкой, которую назвали Аделина. А после принесла малышку — беленькую и очень недовольную — в кухню и сказала Мэгги:

— Держи-ка. Я помогу тебе расстегнуть платье.

Мэгги видела, как других принуждали к такому, и боялась, что однажды придет и ее черед. Всю выдержку пришлось призвать на помощь, чтобы сделать вид, будто она согласна стать этому ребенку дойной коровой. Глаза у девочки были тусклые, а ресницы почти того же оттенка, что кожа. С тем же успехом могла родиться и вовсе без ресниц. Ищущие губы малышки коснулись ее груди, и Мэгги всю затрясло. Она выдавила из себя улыбку, просто чтобы не швырнуть хрупкое тельце оземь. Да что же это за люди, которые не желают кормить собственных детей? Лишают их счастья пить материнское молоко? Даже животные так не поступают.

С той поры Мэгги раздражали все дети, включая собственных. И людей, осмелившихся произвести на свет потомство, она порицала: и мужчин, имеющих наглость разбрызгивать свое семя, и женщин, даже не попытавшихся правдами и неправдами положить беременности конец. К тем и к другим она относилась с большим подозрением. Рожать ребенка в Пустоши означало совершать преднамеренную жестокость, и она не могла простить себе, что сама поступила так же в трех из шести случаев. Где теперь первый ее ребенок? Где второй? Видите? Что же это еще, как не жестокость?

Малявки, как она их звала, представления не имели, кто они такие. Впрочем, как и многие взрослые. Правда, те намеренно выбирали невежество — как-то проще смириться с собственным падением, притворившись, будто ты его заслужил. Малышня же носилась по плантации, забегала в хлев, исчезала среди хлопковых кустов, деловитая, как рой навозных мух. И в кудлатых головках их не имелось ни малейшего представления о том, какой ад каждому из них уготован. Глупые, беспомощные, неприятные. Однако, сколь бы сильно Мэгги ни ненавидела их, вспомнив, что им предстоит пережить, она всегда смягчалась.

А вот тубабские дети обречены были вырасти теми, кого из них воспитают родители. И помешать этому она не могла. Как ни старайся, все равно из них выйдут те же унылые алчные создания, на радость их лишенному юмора богу. К ним Мэгги испытывала только жалость, а жалость лишь усиливала ее отвращение.

По счастью, она быстро сообразила, что перед кормлением можно натирать соски лепестками паслена, ведь фиолетового сока на темной коже не разглядеть. И сработало! Вскоре Аделина умерла, как сказал врач, по неустановленным причинам. Изо рта у нее перед смертью шла пена. Но никаких подозрений это не вызвало, ведь у Рут был уже один выкидыш, а предыдущий ребенок родился мертвым.

Однако у четвертого ребенка, Тимоти, воля к жизни оказалась не слабее, чем у Мэгги. Теперь он уже взрослый. Красивый — ну, для этих. И добрый, добрее, чем можно было ожидать, учитывая происхождение. Мэгги порой задумывалась, чем он сейчас занят? Пишет свои картины, наверное. У него к этому делу талант. До его возвращения оставалось еще много недель, а Рут уже заставила Мэгги вылизать весь дом. Однако, сколько ни вылизывай, ничего тут, на ее взгляд, не менялось. Наверняка и Тимоти никаких перемен