Русская нарезка - Павел Кушнир

и цепкие. Хочет — это тренд — казаться глупее, чем есть. Лицо будто топором, распадается на углы, косые сечения, составное жёсткое большое и в нём — маленькие острые глаза — в глубине. Говорил и следил за моей реакци­ей на каждое своё слово. Обстановка комнаты говорит он тоже выбирает терпеть нищету и пиздец, не приспосабли­ваться к ним

в поддержку телеканала Дождь

Наташа попросила петицию подписать и подписал. Тени отрывков Айвза постоянно возникают в голове. Прекрасная музыка — ни одной лишней среди множества нот и чистого сердца музыка, с чистого листа совершенное строение — и свобода — из первых рук — знакомая и ясная хотя ковыря­юсь как в проволоке в ремнях бессильно без ритма но вды­хаю, как воздух первого на свободе дня, слушаю, как дождь

ФСБшники под видом террористов ухрюгло ворвались в филармонию и очередью холостыми поверх мудрых голов повергли в ужас артистический персонал автоматы покаяв­шегося за полгода до смерти Калашникова громко плевались ничем

отдыхали у стенки мимо шёл артист и пнул его прощай оружие банку накрыл

День освобождения города. Рядом с общагой, на кладби­ще, военный мемориал. Проснулся от музыки, спокойно по­слушал две-три песни, заснул опять. Год или два назад вес­ной не мог терпеть речей и песен, пил дрянное пиво, ходил даже на мемориал, грязный, полупьяный, полубомж, никчем­ное на горьком празднике Победы существо, смотрел на ли­ца ветеранов. Если есть не фашистское благородство, в их лицах оно было. Подходили деградировавшие потомки по­жать им руку или обнять, всюду семьи с детьми, много рус­ских лиц — одетые чисто — раздражённо слонялся курил и у группы ментов насмелился спросить когда всё это гуляние кончится мне не дают спать.

Гена говорит открытие Олимпиады видел по телевизору красиво достойно с его слов

На стенке общежитского сортира гордо, как одинокий утёс, и задрав почему-то одну заднюю ногу, сидит голодный комар...

После вчерашних концертов

где Даша стиснув груди чёрной лентой пела коммерче­ские песни через слепящую

проснулся поздно, заварил растворимый из-под уцелев­шего последнего в отсеке крана, сел за накрытой в масляных пятнах газетой стол и слушал

весенний уже хотя февраль сдержанно радостный свист одинокой птицы — благовест удары мучительно колокол — кавказского оттенка русский шансон из машины под ок­ном — уныло долго — трезвучие бесконечных монологов...

На девятом троллейбусе с Красной площади ехал в обща­гу и смотрел на капли дождя на стекле. Должны поступать без выгоды для себя. Хитрые поступки вторичны. Не жалея себя, наступал Чайковский на скрипучие половицы. Диссо­нанс...

Ежи с третьей балкой розовой пластмассы не могли за­держать смешное количество плохих немецких танков... Без презрения к слову... Когда мы вошли в Шверин, город ока­зался совершенно пустым... Оставлен немцами без боя... Гражданское население уходило на запад вместе с отсту­пающей армией

Город был в огне, и грабежи продолжались... Из окна го­рящей квартиры выпрыгнула женщина... Пожары продолжа­лись всю ночь... К коменданту города пришли женщина, одетая в траур, и молодая девушка. Лицо, шея, руки девуш­ки... Город Шверин, по свидетельству генерала В.А. Беляв­ского, был...

Потери Красной Армии резко выросли и сравнялись с потерями 1941 года — 23 тысячи человек ежесуточно

Опять! — сказало откуда-то сверху... И все чувства, что стеснились в их душах, вдруг пронизало одно невыразимое чувство разверзшейся перед ними бездны конца, конца все­му.

Этого, брат, упускать нельзя, — бубнил дядя Дух, не глядя на племянника, — шутка сказать, девку какую мало от смерти не спас! Здесь, брат, дело не обойдётся без Улья. Верно, Марина? Выпустим духовных пчёлок порезвиться?..

Просто чудо, как хороша! — тряс Ульем Олег.

Все равно никто не видит, — говорила Люся, ёжась, как от холода, от холода. Потом они тоже стали меркнуть, и пустырь перед окном всё гуще заполнялся тьмою, как и шесть тысяч лет назад.

Я один из немногих оставшихся в живых представите­лей гностической традиции старой России, — говорил Ба­раков, не сводя с господина Швейде своих немигающих глаз, — я с самого детства влюблён в германский гений, осо­бенно в Бёме. Мой отец был аскетом-духовидцем. Немецкий язык был вторым родным языком в нашей семье. Я воспитан на немецкой мистической литературе. И вот теперь я буду иметь счастье работать под руководством такого выдающего­ся специалиста, как вы, господин Швейде. Я сделаю всё, что вы мне прикажете...

Поняв этот взгляд, как сигнал к действию...

Скажи мне, с чего всё это началось? Кто создал наш мир?.. — сказала Уля.

Обыкновенно... — подняла серые сильные глаза Люб­ка-дервиш и сообщила многое...

А как же мы? Кто нас сотворил такими?

— Где ты вообще была с Утра нашего Бытия? — раз-

дра-

жённо на высохшей серой не на кого кричать и не над кем бегущим горьким словом посмеяться — безуспешно горело в ночном горячем небе смутно, как если кровью луна, так осве­тило.

К ним подошёл Стахович и прочитал: «Свете тихий свя- тыя славы, Бессмертного Отца Небесного, Святаго, Блажен­ного, Иисусе Христе; пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога...»

О! О!.. Нет!.. Господи!.. — Уля заплакала.

На чувства ты бьёшь, вот что, — сказала Любка.

Какие слова! Красота!.. Я не могу, не могу больше жить... — шептала Уля смеясь...

Всенощное бдение! — Стахович, — И, кроме того, я принёс вам правду о том, что жбышное бытие разомкнуто в бесконечность из каждой точки, каждого мгновения, и люди не одиноки во вселенной!.. — больной и сорванный голос Стаховича разросся...

Доказательства! Кем себя возомнил! — шипела Любка, пытаясь раздавить Стаховича взглядом.

Если сколько-нибудь можешь верить, то, знаешь, всё возможно верующему, — Стахович.

Да кем ты себя возомнил! — повторила Любка, тоже вырастая и срываясь на крик, — Ты что же считаешь себя выше всех и лучше думаешь не для тебя законы дисциплина тебе можно делать или что хочешь можно делать и ничего тебе не будет? Подожди, подожди, ещё расставит всех по своим местам и тебя ещё заставит и будешь ещё пресмыкать­ся будешь и никому, никому не будешь уже нужен если толь­ко самой последней мрази, — затараторила, исказив лицо, Любка, — если только на тебя и то будет над тобой смеяться и плевать тебе в лицо потому что считал особенный! Вот и увидишь, какой ты особенный!

Оставьте меня в покое! — сказал Стахович.

Шчё? — остановилась Любка

Перед визитом к директору начальник концертного отде­ла Женя смотрится в зеркало, правит что-то неуловимое в причёске, одёргивает пиджак, не