Адольф - Бенжамен Констан

Так мы прожили еще четыре месяца в отношениях напряженных, иногда сладостных, но никогда не ощущая полной свободы; мы еще находили в них наслаждение, но волшебной прелести уже не было. Однако привязанность Элленоры ко мне не ослабевала. После жесточайших ссор она все так же стремилась снова встретиться со мной, так же неукоснительно назначала час свиданий, как если бы наш союз был совершенно безмятежен и счастлив. Я часто думал, что мое собственное поведение виной тому, что Элленора пребывает в таком состоянии. Если бы я любил ее так, как она меня любила, она была бы спокойнее; она, в свою очередь, думала бы о тех опасностях, которыми дерзостно пренебрегала. Но всякая осторожность была ей ненавистна, потому что я постоянно призывал ее к осторожности; она не вела счет жертвам, ею приносимым, так как была поглощена заботой о том, чтобы я их принимал; она не имела времени охладеть ко мне, потому что все свое время и все свои силы тратила на то, чтобы удержать меня. Срок, вновь назначенный для моего отъезда, приближался; при мысли об этом мною овладевало смешанное чувство радости и огорчения, сходное с тем, что испытывает человек, которому болезненная операция сулит верное исцеление.

Однажды утром Элленора прислала мне записку с просьбой немедленно прийти к ней. «Граф, — сказала она, — запрещает мне принимать тебя; я не согласна повиноваться этому тираническому приказу. Я последовала за этим человеком в изгнание; я спасла его имущество; я помогала ему во всем, что он предпринимал. Теперь он может обойтись без меня; я не могу жить без тебя». Легко угадать, как настойчиво я старался отвратить ее от замысла, которому не мог сочувствовать. Я говорил ей о мнении света. «Это мнение, — ответила она, — никогда не было справедливо ко мне. В течение десяти лет я исполняла свои обязанности лучше, нежели любая другая жена, и все же оно не удостоило меня того положения, которого я заслуживала». Я напомнил ей о детях. «Мои дети — дети графа П. Он признал их: он будет заботиться о них. Для них будет счастьем забыть мать, с которой они могут разделить только ее позор». Я с удвоенной силой стал ее убеждать. «Послушай, — сказала она, — если я порву с графом, ты откажешься встречаться со мной? Откажешься?» — повторила она, схватив меня за руку с горячностью, от которой меня бросило в дрожь. «Разумеется, нет, — ответил я, — и чем ты будешь несчастнее, тем более я буду предан тебе. Но обдумай…» — «Все обдумано, — прервала она меня. — Граф должен скоро прийти, теперь уходи и уже не возвращайся».

Остаток дня я провел в неописуемой тревоге. Так прошло двое суток; от Элленоры не было никаких известий. Меня мучило неведение ее участи; мучила даже разлука с ней, и я поражался тому, что это так сильно меня печалит. Однако я очень желал, чтобы она отказалась от того решения, которого я так страшился для нее, и я уже тешил себя этой надеждой, когда незнакомая женщина принесла мне записку, в которой Элленора просила меня посетить ее на такой-то улице, в четвертом этаже такого-то дома. Я поспешил туда, я все еще надеялся, что, не имея более возможности принять меня в доме графа П., она пожелала увидеться со мной в последний раз в другом месте. Я застал ее в хлопотах, свидетельствовавших, что она здесь устраивается на длительный срок. Она подошла ко мне с видом одновременно радостным и робким, пытаясь прочесть в моих глазах мое впечатление. «Разрыв произошел, — сказала она мне, — я совершенно свободна. Мое собственное небольшое состояние дает мне семьдесят пять луидоров ежегодной ренты; этого мне достаточно. Ты пробудешь здесь еще полтора месяца. Когда ты уедешь, я смогу, быть может, поселиться поближе к тебе; быть может, ты возвратишься, чтобы повидаться со мной». И, словно страшась ответа, она начала подробнейшим образом рассказывать мне о своих планах. Она всеми способами старалась внушить мне, что будет счастлива, что ничем не пожертвовала ради меня, что это решение благотворно для нее независимо от наших отношений. Было ясно, что она делала большое усилие над собой и лишь наполовину верила тому, что говорила. Она дурманила себя своими словами из страха услышать мои; она нарочито продлевала свою речь, чтобы отдалить минуту, когда мои возражения снова повергнут ее в отчаяние. Я не мог найти в себе мужества привести хотя бы один противный довод. Я принял жертву Элленоры, благодарил ее, сказал, что счастлив ее поступком; я сказал еще гораздо больше: я уверил ее, будто всегда желал, чтобы какое-либо непоправимое решение наложило на меня обязанность никогда ее не покидать; я приписал свои колебания щепетильности, якобы не позволявшей мне согласиться на то, что должно было перевернуть всю ее жизнь. Словом, у меня тогда была лишь одна мысль — отвратить от нее всякое горе, всякий страх, всякое сожаление, всякую неуверенность в моем чувстве. Говоря с ней, я не заглядывал дальше этой цели, и я был искренен в своих обещаниях.

Глава пятая

Разрыв Элленоры с графом П. произвел в свете впечатление, которое нетрудно было предвидеть. Элленора в один миг лишилась плодов десятилетней преданности и постоянства: ее приравняли ко всем женщинам ее разряда, которые без колебаний переходят от одного увлечения к другому. Тем, что она покинула своих детей, она создала себе славу бездушной матери, и женщины с безупречной репутацией злорадно твердили, что забвение самой необходимой для слабого пола добродетели вскоре приводит к небрежению всеми остальными. В то же время ее жалели, чтобы не лишиться удовольствия осуждать меня. О моем поведении судили как о действиях соблазнителя, о действиях человека неблагодарного, надругавшегося над гостеприимством и пожертвовавшего ради удовлетворения мимолетной прихоти спокойствием двух лиц, одно из которых он обязан был почитать, а другое — щадить. Некоторые друзья моего отца строго увещевали меня; другие, державшие себя со мной менее свободно, выражали свое порицание туманными намеками. Напротив, молодые люди восхищались ловкостью, с которой я вытеснил графа; наперебой отпуская остроты, которые я тщетно пытался пресечь, они поздравляли меня с победой и обещали подражать мне. Не могу передать, какие душевные муки мне причиняло и это суровое осуждение, и эти позорные похвалы. Но я убежден: если бы я любил Элленору, я сумел бы обратить общественное мнение в нашу пользу. Такова сила подлинного чувства, что стоит только ему возвестить о себе — и все кривотолки мгновенно умолкают, все светские условности теряют значение. Но я быт всего лишь человек слабый, признательный Элленоре и порабощенный ею; меня не поддерживало никакое побуждение, исходившее от сердца. Поэтому я выражался нескладно, старался поскорее кончить разговор, а если он затягивался — обрывал его несколькими резкими словами, давая этим понять собеседникам, что готов затеять ссору. Действительно, мне куда приятнее было бы драться с ними, нежели отвечать им.

Элленора вскоре заметила, что общественное мнение восстает против нее. Две родственницы графа П., которых он, пользуясь своим большим влиянием, заставил в свое время сблизиться с ней, позаботились ныне о том, чтобы их разрыв с ней получил самую широкую огласку; они были счастливы, что могли наконец дать волю той неприязни, которую им долго приходилось сдерживать вопреки суровым правилам нравственности. Мужчины продолжали бывать у Элленоры, но в их обращении с ней появилась какая-то развязность, вызванная тем, что она лишилась сильного покровителя и что ей теперь не служила оправданием ее прежняя, почти узаконенная связь. Одни говорили, что посещают ее потому, что давно с ней знакомы; другие — что она все еще хороша собой и что ее недавний легкомысленный поступок вновь пробудил в них чаяния, которых они не пытались скрывать от нее. Каждый старался объяснить свои отношения с ней — иначе говоря, каждый полагал, что должен найти извинение для них. Словом, несчастная Элленора увидела себя навсегда низведенной в то положение, из которого всю жизнь стремилась выйти. Все вокруг ранило ее душу и уязвляло ее гордость. В забвении одними она усматривала свидетельство их презрения, в частых посещениях других — оскорбительные надежды. В уединении она страдала, в обществе — краснела от стыда. О! Разумеется, мне следовало утешить ее, прижать к своему сердцу, сказать: «Будем жить друг для друга, уйдем от людей, которые нас не понимают, и будем счастливы только взаимным нашим уважением, нашей любовью». Я попытался так поступать. Но разве может решение, принятое по обязанности, оживить угасающее чувство?

Элленора и я, мы притворялись друг перед другом. Она не смела поверить мне свои печали — плод жертвы, которую, она это прекрасно знала, я ее не просил принести. Я принял эту жертву: я не смел сетовать на несчастье, которое предвидел и не в силах был отвратить. Так оба мы таили в себе единственную мысль, беспрерывно нас занимавшую. Мы расточали друг другу ласки, говорили о любви, но говорили о ней из страха заговорить о чем-либо ином.