Песнь о моей Мурке - Александр Сидоров

Почему же Кавецкий не исполнял песню о Марусе Климовой сам, а передал ее коллеге? Объяснение простое: именно Василий Гущинский, еще начиная с дореволюционной эстрады, работал под «босяка». Так, один из авторов «Республики ШКИД», Леонид Пантелеев, вспоминал: «Васвас Гущинский! Кумир петербургской, петроградской, а потом ленинградской публики. Демократической публики, плебса. Ни в «Луна-парк», ни в «Кривое зеркало» его не пускали. Народный дом, рабочие клубы, дивертисмент в кинематографах. Здесь его красный нос, его костюм оборванца, его соленые остроты вызывали радостный хохот… В.В.Гущинский — это мое шкидское детство, послешкидская юность».

У Кавецкого было несколько иное амплуа, он был скорее «салонным» куплетистом. Поэтому он выступал больше в театрах, нежели в кафешантанах, рассчитывая на утонченную публику.

Можно точно сказать, что куплеты про Марусю Климову Гущинский исполнял не позднее середины 30-х годов. Уже во второй половине 30-х Гущинский вынужден был расстаться с маской «босяка», которая шла вразрез с официальной эстетикой того времени. Он стал выступать в обычном костюме, читать фельетоны от своего лица — и прежнего успеха не имел. Поэтому появление припева про Муреночка-Климову следует, скорее всего, отнести к концу 20-х — началу 30-х годов. История Маруси Евдокимовой в то время еще гремела на весь Ленинград и почти наверняка могла отразиться на содержании баллады — во всяком случае, указанием на «злых хулиганов» (Лиговка действительно считалась «хулиганским» и «бандитским» районом).

Ясно, что Кавецкого нельзя назвать автором первоначального варианта «Мурки» — хотя бы уже из-за выбора имени героини, которое вторично по отношению к Любке. А вот автором знаменитого припева, скорее всего, был именно он.

Маловероятно также, что фамилия Климова могла принадлежать реальной чекистке, погибшей от рук бандитов. Равно как и намек некоторых исследователей на то, что на выбор фамилии погибшей предательницы мог повлиять образ красавицы-террористки Натальи Климовой — любовницы Бориса Савинкова, дворянки из знатной семьи, покушавшейся на премьер-министра Петра Столыпина, приговоренной к повешению и бежавшей из тюрьмы. Хотя, по некоторым сведениям, муж Климовой, эсер-максималист, боевик Михаил Соколов по прозвищу «Медведь», якобы был до прихода к эсерам известным взломщиком сейфов и грабителем банков (его в 1906 году за взрыв дачи Столыпина повесили). Но Климова умерла еще в 1918 году, заболев гриппом на пути из Парижа в Россию. Да и вряд ли авторы песни — тем более авторы поздней переделки — вспомнили о мало популярной в Советской России эсерке.

Мура — агентша из МУРа

Но есть и другая, тоже достаточно любопытная версия. Даже если принять за данность то, что в Питере героиню песни «перекрестили» в честь сотрудницы угро Марии Евдокимовой, у Москвы могли быть для этого изменения имени несколько другие причины. На рубеже 20—30-х годов, когда баллада об одесской Любке уже разнеслась по просторам Страны Советов, появляется московский вариант текста. И, возможно, выбор нового имени подсказала сама тема песни. Дело в том, что в 20—40-е годы «мурками» называли работников Московского уголовного розыска (МУР). Существовала даже поговорка — «Урки и мурки играют в жмурки», то есть одни прячутся, другие ищут. Таким образом, для уголовников имя Мурки стало воплощением гнусности и подлости, которое в их представлении связывалось с коварными «ментами». (Впрочем, вообще имя Мура, Мурка в блатной среде было чрезвычайно популярно — см., например, песни «Мурочка Боброва», «Волны Охотского моря шумят»).

Казалось бы, московский вариант с привнесением в текст агентов МУРа вносит полную сумятицу: какой в Одессе МУР? Однако по иронии судьбы оказывается, что даже позднейшая вставка Московского уголовного розыска не нарушает исторической правды. Как вспоминал участник белогвардейского движения В.В.Шульгин в своих мемуарах, в 1919 году «одесская чрезвычайка получила из Москвы 400 абсолютно верных и прекрасно выдрессированных людей».

Возможно, речь идет об апреле 1919 года, когда в Одессу для укрепления кадров из Москвы был направлен Станислав Реденс — секретарь Президиума ВЧК и лично Феликса Дзержинского. Не исключено, что он действительно привез с собой надежных сотрудников ВЧК. Однако более вероятно все же, что Шульгин ошибается. Находясь в эмиграции, он в 1925 году «тайно» посетил Советскую Россию и затем написал книгу «Три столицы». На самом деле Василий Витальевич стал жертвой искусной провокации советских секретных служб; сами чекисты создали псевдомонархическую организацию «Трест», которая и организовала вояж Шульгина. То есть Василий Витальевич пользовался слухами о событиях периода Гражданской войны и мог легко перепутать даты.

Скорее всего, речь может идти о 1920 годе, когда Одессу снова заняли части Красной Армии (7 февраля). Уже на следующий день в городе была создана Одесская губернская чрезвычайно-следственная комиссия (ОГСЧК) во главе с Борисом Северным (Юзефовичем).

Вот тут — любопытный штрих. Оказывается, что тесные отношения песенной Мурки с чекистами вполне объяснимы. Председатель Цупчрезкома Украины В.Манцев позже с ужасом вспоминал, что в некоторых городах, «где местные ревкомы пытались исключительно своими силами организовать Губчека, они наталкивались на связь даже ответственных работников с некоммунистической средой, а следовательно, на непригодность их для работы в ЧК. Особенно ярко обнаружилось это явление в Одессе, где поспешное отступление наших войск летом 1919 г. застигло врасплох много партийных работников. Спасаясь от белого террора, некоторые из них вынуждены были пользоваться услугами обывателей и уголовного элемента и после возвращения советских войск оказались в «долгу» у этих врагов советского строя. Одесские спекулянты и даже бандиты широко пользовались этой слабостью местных работников. Работа ОГЧСК то и дело стеснялась ходатайствами за отдельных арестованных. Нужно было прислать в Одессу новых решительных коммунистов, не связанных никакими «личными отношениями», и лишь тогда явилась возможность направить работу одесской ЧК на правильный путь».

Но мы все-таки говорим о проникновении в Одессу агентов МУРа. И здесь стоит упомянуть о фигуре Макса (Менделя) Абелевича Дейча — с мая 1919 года члена тройки оперштаба ВЧК в Москве (вместе с Дзержинским и Петерсом), члена коллегии секретного отдела ВЧК, начальника железнодорожной милиции и члена коллегии Главмилиции. Именно он в феврале 1920 года по постановлению коллегии ВЧК был откомандирован в Одессу и 6 марта назначен товарищем (заместителем) председателя одесской Губчека (возглавлял ее уже знакомый нам Реденс, также вернувшийся из Москвы), а одновременно — начальником секретно-оперативного отдела ОГЧК. С 10 августа того же года Дейч становится председателем ОГЧК. Несомненно, это во многом связано именно с докладом Манцева о необходимости прислать в Одессу «решительных коммунистов», не связанных «личными отношениями». Можно с полной уверенностью говорить о том, что в этот период обновление одесской ЧК не свелось лишь к перемене начальства, но коснулось и рядовых работников. Именно благодаря этому, как удовлетворенно констатировал Манцев, удалось «направить работу одесской ЧК на правильный путь».

Кстати, интересно отметить, что Дейч был в Москве одновременно и чекистом, и ответственным сотрудником Главмилиции. Это все-таки разные ведомства, но таким образом становится понятным, почему ЧК укрепляли милицейскими кадрами.

Таким образом, теоретически представляется возможной ситуация, при которой неведомый автор (или авторы) «Мурки» мог использовать имя Мурки как определение женщины — агента Московского уголовного розыска, которая действовала в Одессе.

Как незатейливая песенка о жулике превратилась в «повесть временных лет»

Родился на Подоле Гоп со смыком, Он славился своим басистым криком. Глотка у него здорова, И ревел он, как корова — Вот каков был парень Гоп со смыком!

 Гоп со смыком — это буду я, Братцы, поглядите на меня: Ремеслом я выбрал кражу, Из тюрьмы я не вылажу, И тюрьма скучает без меня.

 Сколько бы я, братцы, ни сидел, Не было минуты, чтоб не пел. Заложу я руки в брюки И пою романс со скуки — Что же будешь делать, если сел?[1]

 Вот в тюрьме сидишь, себя ты судишь, А по выходе с тюрьмы — забудешь. Вновь берешь ты карты в руки, Целый день не носишь брюки — Что же будешь делать, коль влетел?

 А проигравшись, нужно пить да пить, Чтобы свое горе утопить. Наливаешь в стопку водку, Заливаешь водку в глотку — Только успеваешь пить да пить.

 Так без перерыва пьешь и пьешь, Гражданам покоя не даешь. На трамвай бежишь — скакаешь, Все карманы очищаешь, И без «фонаря» уж не придешь.

 Но «фонарь» фартовому не страшен — Я хожу, как будто разукрашен. Если рожа не подбита, Недостоин ты бандита — Так уж повелось в шалмане[2] нашем.

 Если я неправедно живу, Попаду я к черту на Луну. Черти там, как в русской печке, Жарят грешников на свечке — С ними я полштофа долбану!

 Буду пить с чертями наравне, А когда не хватит водки мне, Дрын дубовый я достану И чертей калечить стану: Почему нет водки на Луне?![3]

 А за то, что песенки пою, Может, побываю и в раю[4] Пусть честные люди знают: В рай все воры попадают — Их там через черный ход пускают[5]

 Кодексов в раю не существует, Кто захочет — тот идет ворует. Рестораны, лавки, банки Здесь открыты для приманки, О ментах тут даже не толкуют!

 В раю я на работу сразу выйду, Возьму с собою фомку, шпалер, выдру[6] Деньги нужны до зарезу, К Богу в гардероб залезу — Я его на много не обижу!

 Бог пускай карманы там не греет, Что возьму, пускай не пожалеет. Шубы, золото, караты, На стенах висят халаты — Дай нам Бог иметь, что Бог имеет!

 Иуда Скариотский там живет, Скрягой меж чертями он слывет. Гадом буду, не забуду, Покалечу[7] я Иуду — Знаю, где червонцы он кладет!

 Иван Предтеча там без головы Имеет свою фабрику халвы. Даром что он безголовый, Малый хоть куда фартовый, А глаза его, как у совы.

 Фома Неверный тоже не бедней. Его мне окалечить всех верней — Ведь он в долг святым не верит, Чистоган всегда имеет, — Отберу, пока их не пропил.

 И всех святых я рад буду калечить, Чтоб жизнь свою земную обеспечить. Заберусь к Петру и Павлу, Ни копейки не оставлю — Они пускай хоть с голоду подохнут.

 Николку я недавно повстречал. Признаться, старикашку не узнал: Чудеса творить он бросил, Ходит милостыню просит (На пенсию, как видно, не прожить!).

 Исус Христос совсем переродился, Ответственным лицом быть ухитрился: Стал он важным финансистом, Славится специалистом, Говорил, что здорово нажился.

 Архангел всем известный Михаил С Исусом все компанию водил: Часто вместе выпивали И с девчонками гуляли, — Меж святых Распутиным он слыл.

 Святой Георгий тоже там живет, Но меж святых буяном он слывет: Нет того дня, чтоб не подрался Или с кем не поругался, Панику на всех в раю наводит.

 Илья-пророк живет на том же свете, Катается в серебряной карете. У него лошадки чудо, Прокатиться бы не худо. Заберу, продам я их на Конной.

 Занялся темным делом Гавриил (Архангелом хорошим раньше был), Теперь ходит по фасону, Все берет на фармазону[8], У Николки торбу тоже двинул.

 Мария Магдалина там живет И меж блатными бандершей[9] слывет: Бардачок она открыла, Проституток напустила, За удар червонец там берет!

 Я Бога окалечу аккуратно И на землю к вам вернусь обратно. Слитки превращу в караты, Человек буду богатый, На игру буду смотреть халатно.

 С этим свою песенку кончаю, А всей братве навеки завещаю: Вы же мой завет примите — Пейте, нюхайте, курите, На том свете все Господь прощает!

Песня про Гопа со смыком может по праву считаться самой известной и самой популярной в истории советского уголовного песенного фольклора. Она может поспорить в этом смысле даже со знаменитой «Муркой» (напомним, что «Мурку» многие блатари считали песней не «воровской», а хулиганской). В отношении «Гопа» таких сомнений не возникало. Кроме того, «Гоп» обрел необычайную популярность в широкой народной среде. Ни одна из уголовно-арестантских песен, включая ту же «Мурку», не может похвастать таким огромным количеством переделок, живших и до сих пор живущих в народе. На мотив «Гопа» написано столько песен, что перечислить их попросту не представляется возможным. Можно вспомнить и разухабистую хулиганскую «По бульвару Лялечка гуляла», и «Ох, Москва, Москва» — песню Соловков, и «Стройка Халмер-Ю не для меня», и «Гоп со смыком, Кировский завод», и «Начальник Барабанов дал приказ»… До сего дня бытуют также «Гоп геологов», «Гоп медиков», «Солдатский Гоп» и т. д.