Дело Судьи Ди - Хольм Ван Зайчик

В канун лунного Нового года и несколько дней после оного транспорт Ордуси трудится с удвоенной нагрузкою. Так уж исстари повелось-сложилось: Новый год христианский, с елками да пенистым “гаолицинским” – он больше для молодежных радостей, с танцами да лирическими приключениями, а те, кто постарше, проводят его обычно с возлюбленными наедине (особливо если взрослые детки в отъезде или увеселяются со сверстниками); а вот Новый год лунный – здесь уж по древнему ханьскому обычаю большие семьи собираются под одною крышей, хоть по двадцать человек, хоть по сорок… Есть, конечно, и иные Новые года (вот Наврузбайрам, к примеру), их тоже отмечают всякий особо; Господь милостив, праздников много в Ордуси, а всей работы не переделаешь и всех денег не заработаешь, главное – чтобы жизнь в охотку шла. И Мокий Нилович назавтра собирался с дочкой в полет в родную Хайфу, на всю седмицу, а Рахиль Абрамовна, погостевав денек у своих в канун празднества, должна была аккурат перед самым двадцать четвертым днем месяца с мужем воссоединиться на средиземноморском бреге; дом мужа – это святое. Недаром еще великий Учитель наш Конфуций говаривал: “Если человек лишен человеколюбия, то что ему ритуалы? Если человек лишен человеколюбия, то что ему музыка?”<“Лунь юй”, III: 3. >

Еще несколько дней назад Богдан тоже уверен был, что на праздник сможет выбраться с женою вместе к родителям, в Харьков, – но тут, как гром средь ясного неба, как сладкая роса<Сладкая роса (гань лу) – древнекитайский синоним того, что мы называем манной небесной, подарком судьбы и пр. Одним из бесчисленных титулов Будды в китайском буддизме является выражение “Ганьлу-ван” – “Князь Благодати”, что дословно переводится как Князь Сладкой Росы. > на скромно трудящееся поле, пало на него приглашение к императорскому двору на празднование удивительного двойного юбилея.

Фирузе страшно гордилась мужем и всячески пыталась нынче днем втолковать маленькой Ангелине, какая честь оказана их семье. После она утверждала, что та вполне ее поняла…

Поглядели, умиляясь, на мирно спящую Ангелину. Перешли к столу. Потолковали о погодах, потолковали о видах на озимые урожаи, потолковали об увидевших свет в последние месяцы шедеврах изящной словесности и каллиграфии. Все, как подобает просвещенным людям.

Перешли к вопросам более насущным.

– Не тушуйся, Богдан, – говорил Мокий Нилович, аккуратно промокая носовым платком лоб, слегка запотевший от обилия выпитого горячего чая. – Ханбалык посмотришь… Эх, красивый городище… Величавый!

– Неловко, Раби Нилыч, – отвечал Богдан. – Несообразно… Я еду, а вы, начальник мой прямой, – нет. Что ж вас-то они не пригласили?

Раби Нилыч улыбнулся добродушно и так широко, что даже косматые брови его, казалось, еще больше встопорщились и слегка задрались кверху.

– Говорю ж тебе – не тушуйся. Заслуги твои перед империей неоспоримы. А я на своем веку везде побывал, все повидал. И дворцы, и чертоги. Мы ж с повелителем всего, что меж четырьмя морями<То, что между четырьмя морями (сы хай) – устойчивое, возникшее еще в глубокой древности китайское обозначение всего известного материкового мира. >, почитай, одногодки, первый раз видались чуть не четверть века назад, а последний – когда в числе прочих вновь назначенных улусных главных цензоров я ко двору представляться ездил и от него подтверждение на должность получал… Хороший он. Человеколюбивый. Тоже постарел, наверное… Ты, главное, успей там поглядеть поболе. Смену караулов у центральных врат обязательно подгадай застать. В Запретном городе исстари Восьмикультурная Гвардия дежурит, так в веках повелось. Молодцы все на подбор, из маньчжур обязательно. Так когда, скажем, стражей из Полка славянской культуры сменяют стражи Полка культуры, к примеру, тибетской – то-то радость, то-то загляденье! Народ загодя сбирается…

– По телевизору видел, – солидно кивнул Богдан. – Внушает.

– Разве по телевизору прочувствуешь, как они шаг-то печатают? Эх… – Раби Нилыч мечтательно уставился в пространство, на какое-то время, видимо, погрузившись в сладостные воспоминания молодости.

Фирузе и Рива по ту сторону большого круглого стола меж тем перешептывались о чем-то своем, о девичьем.

– А я, честно сказать, если бы меня позвали, не порадовался бы, – вернулся к действительности Мокий Нилович. – Стар стал, торжественные эти собрания не по силам. Лучше уж домой, к батьке Нилу в Хайфу… Соскучился – сил нет! Сколько уж лет не был, все недосуг, недосуг… И главное, как человек устроен сообразно: пока сила есть, так оно и ништо, а вот как дряхлеть начинаешь и пользы от тебя становится – с гулькин нос, так и ты от дел своих нескончаемых вроде как в душе своей отрешаешься, неважны они тебе становятся, хотя, казалось бы, еще год назад без них и жить не мог, во сне не жену и не дочку, а бумажки свои видел… А теперь чуть глаза закроешь – так будто наяву: море, сикоморы, тамариски… пальмы ветвями трясут на ветру… Эх! По весне-то на Вербное, глядишь, не вербой тутошней, а, ровно в детстве, пальмой размахивать стану…

Фирузе, как ни была увлечена воркованием со своей молодой подругою, – услышала.

– Это вы точно подметили, Мокий Нилович, – подхватила она. – Богдану и впрямь, верно, дела снятся. Особенно когда отчетность мучит… Непременно под Чуньцзе худеет, бледнеет, а чуть заснет – пальцами так щекотно мне по животу шевелит, будто по клавиатуре компьютерной, и приговаривает, не просыпаясь: где я сохранил файл июньского отчета? Ну где?

Все дружно засмеялись: Богдан – чуть принужденно, Рива – сверкнув в сторону Богдана очами и слегка покраснев (видно, невольно представив себе сию супружескую ночь во всей красе), Мокий Нилыч – с пониманием. Фирузе – громче всех.

Богдан насупился, вконец смутившись.

– Ты не шути этим, Фира, – сказал он строго. – Какие тут шутки. Дела и материалы в порядке содержать – это же не самоцель, не бюрократизм варварский. В прежние времена, говорят, бывало так и у нас: не важно, что за бумажками стоит, что скрывается, лишь бы сами бумажки все были одна к одной, дабы комар носу не подточил. Не столько делами люди занимались, сколько гладкостью документальной. А так – сама прикинь: мы ж таким манером историю пишем.

– Золотые слова, – размашисто покивал Мокий Нилович. – В точку.

– Минфа! – задорно ввернула Рива, явственно ерничая, и опять сверкнула на Богдана взглядом.

– То-то и оно, дочка, минфа! – серьезно подтвердил Великий муж. – Богдан Рухович – человек ответственный. В Цветущей Средине еще когда было учреждено, чтобы между предметом или событием, объективно существующим, и его отображением информационным – на бамбуковой ли дощечке, на бумажном ли листу, на диске ли жестком – было полное и предельно возможное соответствие. Про выпрямление имен слыхала? И об историках будущего Богдан правильно дал понять. Им в своем веке двадцать каком-нибудь про наши времена диссертации защищать – и горюшка не будет: что на самом деле случалось, то все записано во всех подлинных подробностях, а чего не было – про то и сказу нет…

– Да я же не спорю, – с готовностью сдалась верная Фирузе. – Только жалко мне его очень.

– Ты не жалей, ты гордись им, – посоветовал Раби Нилыч.

Фирузе вздохнула:

– Одно другому не мешает… Мне порой кажется, что для жены это вообще одно и то же. Если мужем гордиться не из-за чего – так и жалеть его причины не найдешь…

– А я, – заявила Рива, – когда замуж выйду, ни под каким видом не стану унижать своего избранника жалостью!

– Эка! – сказал Мокий Нилович. – Вот еще новости!

– Отчего же сразу унижать, милая? – негромко спросила Фирузе.

– Ну как же! – Рива дернула плечиком, затянутым тонкой тканью яркого шелкового халата. – Это дуцзи всяких можно жалеть, а не мужчину, с которым… ну… – Она опять покраснела.

– А вот скажи-ка нам, дочка, кто такие есть дуцзи? – с некоторой суровостью (вполне, впрочем, напускной) велел Мокий Нилович.

Рива чуть нахмурила лоб.

– Слепые, без рук или без ног, умственно расслабленные… – без особой уверенности перечислила она.

– А мужчина, когда своим делом сильно увлечен, на все остальное обязательно умственно расслаблен, – сказала Фирузе. – Поверь моему слову, Ривонька.

Юная красавица хотела, видно, возразить и вдруг осеклась, как бы что-то припомнив.

– А и правда… – пробормотала она изумленно. – Ой, правда!

– А тебе-то откуда знать? – насторожился Мокий Нилович.

– Мало ли… – несколько смешавшись, ответила Рива.

Старый цензор поглядел на нее пристально – как, бывало, в кабинете своем на проштрафившихся подчиненных глядывал. Насквозь.

– Да ты не замуж ли собралась? – несколько, на взгляд Богдана, нетактично осведомился он.

Рива замахала руками:

– Вот еще!