ЛУННАЯ ТРОПА. Сказка для всё познавших - Сен Весто

– Все так, – ответил он. – Глубокая мысль природы. Здоровее будем.

– Здесь ведь вопрос как стоит, – заметил Штиис, вытягивая перед собой ладонь и собираясь объяснить все в доступном для всех виде. – Либо ты, значит, красавица, либо…

– Бани, – подсказал Гонгора, задирая подбородок кверху и поправляя вылезший ворот штормовки.

Штиис перестал скалиться.

– Какие бани? – осведомился он холодно. – Причем здесь бани?

Поддерживая ладонью у себя на заду основание рюкзака, Гонгора покрутил шеей, с мучительным вниманием прислушиваясь к новым ощущениям, так что сейчас всем было видно, как ему нелегко в настоящий момент. Верхний край рюкзака на целую голову возвышался над его макушкой.

– Ну не знаю, – произнес он легкомысленно. – Откуда я знаю… Сами же говорите. Любимая тема холостяков. Ляпнулось и ляпнулось. Ну, застрели теперь меня…

– Кислое озеро, – напомнил дед Гонгоре негромко, – не забудь. Три ручья, самая западная точка.

Став гуще, лес пошел тенистой, влажной низиной. Здесь оказалось прохладнее. Затем посветлел вновь.

Лис чуть впереди развязной, грузной трусцой волочился за какой-то пичужкой, держа нос по ветру и высунув от усердия язык. Так по просторам родных лесов, наверное, перемещается молодой мишка, вынюхивая возможное присутствие меда и радуясь лету. Гонгора пристроился вслед Штиису и только вежливо дул уголком рта на папиросный дым, когда его сносило от деда к нему. Дед молча шагал рядом, пару раз лишь отпустив замечания относительно неожиданно хорошей погоды. Лесной воздух превосходил чистотой все похвалы, утреннее солнце прижаривало. Яркие солнечные лучи раздвигали, пробивались сквозь разрывы в листве, нагретыми косыми желтыми столбами упирались в слежавшиеся черные пласты огромного папоротника, терялись в траве, в них изредка поблескивала серебристая паутинка и медленно плавала пыльца. Свежесть и чистота чувств. Голова легка и свободна от всего. Мускулистые, привыкшие к длительным перегрузкам тренированные ноги сегодня были готовы преодолевать леса и горные хребты, шагать без отдыха столько, сколько нужно и при необходимости еще столько же, а под правым локтем, как обычно, изредка соприкасаясь со стальным содержанием текстолитовой ребристой рукояти ножа, привычно напевало свою тихую легкую песенку, тоненько позвякивало колечко. Сегодня все складывалось как нельзя лучше. Вопреки предчувствиям. Шагавший рядом Штиис с головой ушел в листья черного папоротника, потом провалился во что-то и показался снова, хрустя прелым сучьем и шурша травой. Впереди был только лес. Небо синело в просветах, отражая самую суть раннего летнего утра. День обещал быть новым.

День дому твоему – Млечный Путь,

Ночь лесу твоему – твой путь.

Ну вот, подумал Гонгора, уложил… Полиэтиленовый сложенный пакет в правом переднем набедренном кармане с записной книжкой, деньгами и кое-какими бумагами вдруг пришел в движение, на каждом шагу хлопая по ноге. Пришлось доставать и распределять по карманам на ходу. Слушай, сказал он Штиису. У тебя там про крусификс что-то было и пустой мешок в сосняке. А мешок, случаем, был не спальный?

Hа карте Голубая пустошь была помечена как район, где сохнут травы. Никто не знал, что это значит. Плато на высоте более двух тысяч метров, уже за зеленой чертой, стиснутое со всех сторон снежными фиолетовыми плюшками вершин; предгорья и, чуть ниже, крутобокие распадки со следами растительности оставались здесь еще обычным местом кормежки горных козлов, баранов и прочих козерогов, тут они встречались, и не редко, то ли у местных охотников не хватало на них терпенья и выдержки, то ли руки не доходили, то ли животные здесь были как-то особенно плодовиты, но они тут еще имели место. Трудно сказать, что они там все жевали, ничего там, на самом плато, кроме пыльной пурги, видно не было, однако в горных трещинах, насколько позволяло судить прыгавшее в многосильной зрительной трубе скользкое изображение, движение было довольно оживленным.

Унылая, жуткая голь. Бревенчатый дом. Новенькая, недавно сбитая калитка. Зарисовка на тему ожидавшейся со дня на день всеобщей экологической катастрофы. Совсем рядом пристройка, похожая на сарай, которая, видимо, сараем и была. Спрятавшийся в доме подозрительно гостеприимный хозяин, обиженный неведомыми неприятностями странствующий коммерсантик, чухарь неясных жизненных устремлений, чуть не силой зазывал на ночлег. Огороженная длиннющими не струганными жердями голая неровная земля, еще сараи, похожие на дома, нарочитая тишина и пренебрежение комфортом. Сморщенные заснеженные темно-коричневые горы в перспективе. Плато. Ни души.

Вскоре, впрочем, к крыльцу подвалил сосед – пообщаться. Больше, насколько хватало глаз, никого видно не было, как раз сейчас все, надо думать, пережидали пополуденную сиесту с ее страшной сушью, как это здесь принято, в состоянии сильного алкогольного опьянения, каждый в своем углу. Местность производила отчего-то непонятное, странное и угнетающее впечатление, здесь, казалось, поселилось знание о чем-то нехорошем и невыносимом, Гонгора, раньше, в общем-то, не слишком жаловавшийся на непрочность нервов, не мог отделаться от ощущения, что от этого мутного солнца и пыльной поземки пахнет смертью. Особого желания останавливаться именно тут на привал никто не испытывал, скромное поселение с неопределенным поголовьем трудящихся, погруженных по традиции в обязательное благожелательно-веселое состояние, почему-то не было даже нанесено на карту. Кажется, тут не просыхали целыми сутками. Улисс торчал у забора, поджав губы, с неприязненным выражением, медленно окидывая глазами окрестности. Неприязненное выражение не покидало его с самого момента, как они остались за пределами зеленой зоны. Какое удивительное чувство покоя, сказал Гонгора, у которого на пьяные морды сохранялось что-то вроде устойчивой аллергии. Он боролся с желанием, чтобы не взнуздать Улисса, не вскинуть прямо сейчас на плечи успевший уже смертельно надоесть рюкзак и, зажав ладонями глаза, не кинуться отсюда бегом прочь, спотыкаясь и все увеличивая темп. Ландшафт был отталкивающим, как армейская традиция сушить на себе в легкий мороз свежевыстиранную одежду. Ладно, сказал он себе. Не завтракать же здесь.

Более того, вскоре сложилось даже такое впечатление, что алкоголь тут достать было значительно легче, чем чистую воду, Штиис, со стонами и шипением освободившись от рюкзака, осмотрелся, плюнул и процедил сквозь зубы, что ничего удивительного: человек способен тут выдержать только сильно нагрузившись и нагружаясь постоянно. Сосед – сильно вдетый, естественно – с заметным усилием сохраняя привычную координацию движений, покачал головой, пощелкал языком, двигаясь по широкой дуге вокруг Улисса, видно было, что ему особенно приглянулся ошейник на заточенных болтах, – и Улиссу, конечно, все это быстро надоело. Притормозив, сосед вдруг поинтересовался, вот мог бы, к примеру, этот зверь вытащить из озера человека? Наверное, осторожно ответили ему. Сосед страшно оживился. Так давай попробуем вытащить вон оттуда мальчишку. Сосед махнул в сторону болота, благоухавшего по соседству. Играл там и утоп, охламон, четвертый день сегодня уже пошел. И было еще в пьяных глазах что-то, – что-то такое, что оставляло после себя след издевки и недоверия. Приглядевшись же, начинало казаться, что и в самом деле есть там что-то – и совсем недалеко…

Лес. Словно привет с того света. Словно глоток воздуха едва не задохнувшимся. Здесь шел уже живой Лес. И отпустила смертельная, иссушающая тоска, навсегда, казалось, на весь последний ничтожный отрезок жизни задавившая. Земля благословенная и обиталище богов. Зачесать нас на четыре ноги пирамской сапой, сказал Гонгора. Девственно чистая, дремучая, первобытная и угрюмая Зеленая зона. Потрескавшийся камень, отвесные скалы, покрытые грубым толстым одеялом неприступных зарослей, непроходимой тайгой уходивших куда-то, взбиравшихся над головой далеко вверх, к снегам и туманному поясу, – дорога через Перевал не искала других путей, кроме самых опасных. Сухонькие, измятые, искривленные временем древние члены белого кедра не спешили расти, бурный ручей гремел на все горы, как бы уже заранее хороня надежду через него перебраться, – все притихли, когда рядом со всем этим обнаружилась малоприметная старая звериная тропка, предполагалось, что она выведет наконец куда-нибудь. Куда-нибудь выйти устраивало всех, включая Лиса – он стал вдруг на редкость сговорчивым и послушным, немножко даже уже пугая своим поведением, словно обещая новые большие неприятности. Гонгора напомнил себе, чтобы при встрече с аборигенами опускать первую часть названий местных достопримечательностей. Где-то дальше, впереди и левее находилось что-то экзотическое, труднопроизносимое, до известной степени обжитое по уверениям карты, что можно было перевести и как Застывшее Дерево. В смысле, мерзлое. Этой пихте, наверное, было уже лет триста. И все ее мосластые крепкие сучья у земли душили гирлянды выбеленных дождями и снегами оборванных вервий с конским волосом – такого рода украшения, пластиночки черного хлеба и бутылки самого различного наполнения и конфигурации (предварительно опорожненные, разумеется) язычники-индейцы оставляли на перевале, дабы умаслить местных не слишком добрых к живому духов, и как бы ни спешил охотник или поселенец, или даже иной босой монах, путники всегда найдут время повязать что-то такое на веточку и откушать спиртного. Гонгора разглядывал пыльную горку пустой посуды, аккуратно уложенной под пихтой, вспоминая, как неулыбчивый хищного вида лесник со своим пожилым товарищем, похожим на недоброжелательного осетина (не то егерьствующий браконьер, не то браконьерствующий егерь, он не разобрал), заклинали странников всеми духами Крибаногорья не идти после Гнилого ущелья на этот перевал, поскольку далеко шла слава о воинственных дягах с их потомственным обычаем трясти чужаков, «и если заодно не вытрясут душу, то, пожалуй, можно считать, что и обошлось».