После полуночи - Юрий Красавин

— Ну, посмотри сюда! — позвал я, когда она проходила мимо, и даже рассердился. — Ты что, не видишь?

Нет, она не оглянулась в мою сторону — должно быть, дождем слепило ей глаза да и ветром секло.

Я видел, как она дошла до почты-телеграфа, поднялась на второй этаж, где у переговорных кабинок было уже пусто, потом вышла на улицу и отправилась назад, домой. Мы оба, разочарованные, вернулись в свою квартиру.

Я занял привычное место на диване и погрузился в раздумье. В лампочках люстры чернели вольфрамовые пружинки… Сквозь стену, как на экране телевизора, проступали двигающиеся тени — соседи укладывались спать. Я оглядывался на бесцельно ходившую из комнаты в комнату жену — теперь что же, она уже вдова?

Опять во мне, как давеча, забрезжило жалостливое чувство, будто где-то глубоко-глубоко в душе запела птаха; непонятным образом именно вследствие этого меня вынесло из родной квартиры на центральную улицу, и я оказался возле своего неподвижного тела, вид которого был досаден мне, и не более того.

Над телом моим этак на высоте уличного фонаря, остановились две фигуры — одна поменьше, другая побольше. Они были в привычном вертикальном положении, но не стояли, а как бы зависли, то-есть в них отсутствовала видимая тяжесть, присущая живым людям. То были именно человеческие фигуры, хотя имели не очень четкие очертания; однако же ясными были их лица, кисти жестикулирующих рук и босые ступни. Все остальное — то ли облако, то ли складки свободных одежд, то ли просто сгущения белого пара. Я оглядел себя и не смог различить своей собственной фигуры — но ладони рук и ступни уже босых ног были ясно видны.

— …неправильно ехал! — наставительно, будто школьный учитель, говорил тот, что повыше ростом. — Тут же одностороннее движение. Я видел сверху, как он мчался… нарушил правила!.

Собеседник отвечал ему голосом, что называется, прокуренным и пропитым, с наглой и грозной хрипотцой:

— Какие тут правила, если ночь! В эту пору хоть вдоль, хоть поперек.

— Важен порядок, Василий! Он не имел права так ехать… И вот, пожалуйста: сбил пешехода.

— Ничего, — то ли засмеялся, то ли закашлялся Василий. — Годом раньше, годом позже — какая разница! Все равно помирать.

Голоса их хоть и сохранили индивидуальные особенности, но были до содрогания безжизненными. Один из собеседников, тот, что выше ростом, держал в руке подобие батожка, на который то опирался, то помахивал им не без щегольства.

— Небось, выпил у тещи на именинах, на бровях домой шел.

— По себе судишь, Василий, по себе.

— Да все выпить-то не дураки, чего там! Одни пьют в открытую, другие в уголку, тайком. Я вот никогда не скрывал — пил и все тут. Коммунары не будут рабами, понял?

Словно порывом ветра подхватило этого Василия и понесло в сторону. А тот, что остался, только теперь заметил меня.

— Ваше? — спросил он, указывая батожком вниз.

Это о теле моем, распластанном на обочине дороги.

— Научно-технический прогресс собирает с общества дань человеческими жизнями, — сказал он. — Небось, вы и виноваты?

А я мгновенно вспомнил, как вступил в сквер со стороны торгового центра, как шел по аллее, размышляя о девочке Вите и наших сказках. Я был тогда в глубокой задумчивости…

Боже мой, если б только я не шагнул на дорогу, а задержался на той тропиночке всего на одну-две секунды — мотоциклетная смерть пронеслась бы мимо, и все совершалось бы своим обычным, привычным порядком: я дошел бы до дому и сейчас мирно укладывался бы спать.

Как нелепо, из-за сущей мелочи я погиб! Всего один шаг с тропинки на дорогу. Из-за такого пустяка… потеряна жизнь. Я начал сознавать цену того достояния, которым обладал и которым распорядился столь небрежно. А оно хотя бы в том, что можно лежать дома на диване и читать при свете ночника… а рядом, в соседней комнате, спала бы жена, спокойная, не объятая тревогой.

Кстати, как талантливо она спит! Наверное, переход ко сну у нее начинается уже в те минуты, когда она еще только укладывает постель — движения замедленны, вид рассеянный. Спросишь: «О чем ты задумалась?» — «Я? Ни о чем. Так…» А голос уже сонный. Потом раздевается и ложится; некоторое время я слышу, как она шевелится, ища самое удобное положение, подбивает подушку, одеяло. Но вот затихла и — все. Избави Бог ее в эту минуту потревожить: окликнуть или поцеловать. Будет очень сердиться и на другой день устроит великий разнос с упреками в жестокости, бездушии и более того.

Когда мы спали вместе, то есть на одной постели, я угадывал момент ее «отплытия в сон» по едва заметному вздрагиванию тела, и это меня всегда смешило. «Ну, все, кончается, — думал я, едва сдерживая смех. — Предсмертные судороги…»

Сон — это маленькая смерть. Так сказать, тренировочная. Но все-таки сон есть жизнь. В нашем же супружеском единении я ощущал сон, как разлуку: мне было досадно, что мы видим разные сны, что во сне лишь наши тела рядом, а сами-то мы врозь. Это огорчало меня.

«Любимая, прощай, пора ко сну. / Опять он нас надолго разлучает. / В последний раз губами прикоснусь / К твоим губам… как этот миг печален! / Я день прошедший был тобой любим / И счастлив тем, что находился рядом, / Взволнованный дыханием твоим, / Завороженный голосом и взглядом…»

Свояченица, приехавшая к нам однажды в гости и отметившая мою привязанность к жене, сказала:

— Это что-то ненормальное. Посоветуйся с психиатром.

— Мадам, — отвечал я ей со смехом. — Это любовь! Тут ничего не поделаешь. От нее нет исцеляющего лекарства. Это любовь, мадам!

Улица с односторонним движением…

Человек с батожком о чем-то спрашивал меня; я же, занятый своими мыслями, не слушал его. А он повторил:

— Кем вы были… в миру? Я имею в виду: до вашей трагической гибели вот сейчас на улице.

Потрясающий вопрос: кем я был? Тут два ключевых слова: «кем» и «был». Уже только в прошедшем времени. Да еще «трагическая гибель».

«Мы с ним стояли на сыром ветру, / Нас моросящий дождь кропил при этом. / Он спрашивал: „Кем были вы в миру?“ / И я сказал: „В миру я был поэтом“».

— Так-так… — понимающе улыбнулся Батожок, непонятным образом поймавший мою мысль. — Я слышал о вас. Говорили, что поселился, мол, у нас в Новой Корчеве литератор… член Союза писателей. Очень приятно познакомиться.

Мы любезно раскланялись.

— Что же, — сказал он, окинув меня благожелательным взглядом, — вас будут хоронить с оркестром и официальными представителями. Это ничего, что вы ссорились с властями, они должны исполнить долг в отношении такого покойника.

Вот, пожалуйста, еще словечко: «покойник». И это обо мне.

— Наверно, в районной газете поместят некролог с вашим портретом.

«Некролог?.. обо мне?» — удивился я, найдя это совершенно нелепым. То есть неприложимо было как-то…

— В каждом городе есть чтимые усопшие, — продолжал Батожок. — А без них что за город! Иногда и незначительное лицо возводится в герои, ему присваивают звание почетного гражданина. Так что в случае с вами надо и достойное место для могилы найти, и факт смерти отметить в местной печати. Светлая, мол, память о нем навсегда сохранится в наших сердцах… и все такое.

Он еще раз оглядел меня и продолжал размышлять вслух:

— Нынче похороны дороги, — он покачал головой. — За рытье моей могилы запросили у жены… вдовы, значит, всю ее месячную пенсию! Может быть, при ваших похоронах администрация города оплатит и гроб, и венки, и рытье могилы?

— Не-ет, — сказал я убежденно и улыбнулся. — Я их огорчал… непочтительным поведением, публикациями в газетах и журналах…

— Как же вы так… неосторожно?

— Так уж получалось… само собой.

— А мне очень хотелось прожить так, чтоб меня похоронили подобным образом: за казенный счет и с произнесением торжественных речей, — доверительно признался Батожок. — Ну, и конечно, чтоб мраморную плиту: мол, здесь покоится… член партии с такого-то года… и так далее. Но вот не уважили, знаете ли, при похоронах, не уважат потом и могилу… хотя я верой и правдой… Жаль, очень жаль.

Я уже не слушал и подался от него боком, боком…

Понесло меня, будто легкое перышко ветром, куда-то в сторону, сквозь дома, сквозь квартиры со спящими людьми…

В темной комнате молодая женщина полулежала на кровати, спустив к полу босые ноги, откинувшись спиной на подушки и положив руки по бокам большого живота. Она плакала. Я не успел понять причины ее слез и подумал:

«Ну, что ж, пусть плачет… но это жизнь!».

В другой комнате, то ли в этом же доме, то ли в соседнем, куда меня занесло, ребенок лет полутора ревел в полную силу легких. Мать поднялась с постели, взяла его на руки, а он продолжал свой рев…

И они жили, жили!