Золотая симфония - Лариса Миллер

Больше на меня никогда не оставляли детей, но я часто приходила в группу, чтоб увидеть Кармен. "Эй, Карман, - кричали дети. - Иди. Тебя ищут". Кармен тихо подходила ко мне и молча смотрела. Я протягивала ей яблоко или конфету, но она стояла не шелохнувшись. Тогда я сама вкладывала ей в руку свой гостинец. Я пыталась говорить с ней, но, не зная, что спросить, задавала одни и те же дурацкие вопросы: "Как тебя зовут?" "Кармен", - еле слышно отвечала девочка. "А у тебя мама-папа есть?" "Есть", - шептала она. Я ни разу не видела Кармен смеющейся, плачущей, оживленной. Она осталась загадкой для меня. Да и я сама была для себя загадкой: что я хотела от нее? Зачем я ее мучила? Сколько раз со стыдом и недоумением вспоминала я тот давний "мертвый час". Помню, что, вернувшись с дачи, надеялась найти Кармен в Москве. И даже приходила в дом, где жили рабочие обувной фабрики "Парижская Коммуна", среди которых было несколько испанских семей. Смутно помню тот дом и те семьи. Даже по сравнению с другими коммуналками, их жилье казалось мне сырым и убогим. Но Кармен среди них не было.

Родительский день

В родительский день на завтрак давали два варёных яйца и селёдочный форшмак. И то и другое после войны являлось деликатесом. А главное - увертюрой к празднику. Удовольствие портило лишь то, что мой наголо обритый сосед по столу поедал всё это вместе с густыми соплями, которые постоянно текли у него из носа. И ещё то, что он обожал разбивать яйца об мой лоб. Причём делал это настолько виртуозно, что я не успевала увернуться. А если учесть, что яйца не всегда были сварены вкрутую, то возникали проблемы. Ещё одна особенность праздничного меню - это пирог с джемом на ужин. Но это уже происходило после праздника, когда кусок, какой бы он ни был сладкий, не лез в горло.

Впрочем, начнём сначала. А начало этого дня не утром, а много раньше, когда становилась известна дата желанного события. С этого момента я жила ожиданием. Причём активным: готовила маме подарки. Во-первых, узнавала у всех, у кого могла - у воспитательницы, у нянечки, у детей, слова песен, которые часто пелись на прогулках и по вечерам. А песни эти были совсем недетские: "Куда ведёшь, тропинка милая", "Ах, Самара-городок", "Каким ты был, таким остался". Я знала, что мама их любит, но не знает слов, и представляла, как она удивится, когда я спою эти песни от начала до конца.

Ещё я сушила цветы и травы для гербария, который собиралась ей вручить. А ближе к делу плела венок и собирала землянику, которую нанизывала на травинку.

Последняя ночь перед родительским днём казалась досадной помехой. Я даже встала ночью "на ведро" (чего обычно не делала) и в темноте наткнулась на спящую на полу на матраце нянечку: "Вот статуя чёртова", зашипела она, дёрнув меня за подол рубашки. Проснувшись ни свет ни заря, я мучилась оттого, что не могла вскочить и побежать за калитку встречать маму. Наконец - ура! - подъём, зарядка, и главное - выдача казённых платьев, которые полагалось надевать в особо торжественных случаях. Что получали мальчики, не помню. Мне хватало переживаний по поводу собственного наряда. Боже, как я любила эти платья - слегка подкрахмаленные, с высокой кокеткой, с крылышками вместо рукавов, с давно вылинявшими цветами на неопределённом фоне. Фасон, узор - всё у них было одинаковое. На то они и казённые. Но вот цвет можно было выбрать. "Красный? Лиловый?" - мучилась я. И тут кто-то из мальчишек крикнул: "Дурак красное любит". Вопрос был решён: надела лиловое. Оно стояло на мне колоколом, казалось слишком коротким и чересчур широким. Но мне нравилось всё: и цветы, и крылышки, и запах свежести (наверное, сушили на дворе). А главное, что казённое платье - это праздник.

После завтрака началось ожидание. Сладостное и мучительное. "К тебе едут!" - слышалось со всех сторон. "Милка, к тебе едут!", "Вовка, к тебе едут!". Почему-то в этом случае никогда не говорили "идут", хотя от станции до нашего детского сада приходилось довольно долго идти пешком. Сперва я торчала возле забора и вздрагивала на каждое "едут". А потом решила отойти и не ждать. И едва отошла, услышала желанное: "Ларка, к тебе едут!". И тут же увидела золотисто-рыжую копну маминых волос, её блестящие серьги и пёстрое цыганское (так мы с мамой его называли) платье. Мама шла, слегка пригнувшись и прячась за кустами. Наверное, хотела сделать мне сюрприз. Но слишком она была яркой, чтоб остаться незамеченной. "Ларусик, обезьянка моя!" - мама бросилась ко мне, и я повисла у неё на шее. "Осторожно, всё подавишь, и ягоды, и пирожное...".

Остановись мгновенье... И оно остановилось. Время перестало идти. Шли только мы с мамой. Шли и шли, и пришли на опушку леса, где повесили не помню откуда взявшийся гамак. Усевшись в него, решили заняться вручением гостинцев. Кто начнёт? "Эники, беники, ели вареники", - посчитала нас мама и оказалась первой. Она извлекла из сумки морс, ягоды, пирожное-картошку, коробочку клюквы в сахаре, переводные картинки, белоснежную панамку с ещё не оторванным ценником и пахнущие новой кожей сандалии, которые я, слегка их покрутив и понюхав, тут же и надела. Потом она велела мне зажмуриться и, взяв мою руку, закрепила на моём запястье... - что это? Часы с циферблатом и двумя всамделишными стрелками - одна стояла на девяти, другая - на двенадцати.

Я съела пирожное, выпила морс, вытянула ноги, чтоб постоянно видеть сандалии, отвела в сторону руку, чтоб любоваться часами. Чего ещё желать Но мама снова полезла в сумку и, понизив голос, с таинственным видом произнесла: "Вороне как-то Бог послал кусочек сыра,/ На ель ворона взгромоздясь,/ Позавтракать совсем уж было собралась,/ Да призадумалась, а сыр во рту держала..." Я смотрела на маму во все глаза, а она, продолжая декламировать, медленно вынимала из сумки небольшого формата томик. "Басни Крылова", - прочла я крупные буквы на обложке. И хотя бумага в этой книжке оказалась серой и тонкой и картинок было не так уж много, я полюбила её сразу и надолго.

Пришла моя очередь вручать подарки. Я водружаю на мамину голову свой увядший венок, кормлю её усохшей земляникой, осторожно снимая её с травинки, кладу ей на колени гербарий и внимательно слежу за её лицом. Не разочарована ли она? Нет, улыбается, значит, довольна. А когда я запела песни, с гордостью выговаривая слова, случилось то, чего я больше всего желала: мама достала карандаш и бумагу и принялась записывать тексты под мою диктовку.

Но всё было слишком хорошо, чтобы длиться вечно. Мама взглянула на часы, сказала, что пора возвращаться. Я, посмотрев на свои, заявила, что вовсе не пора, поскольку стрелки не сдвинулись с места. "Нет, надо идти, настаивала мама, - нельзя нарушать правила. Иначе в другой раз не отпустят на целый день". Мы снимаем гамак, собираем пакеты, фантики, гостинцы и отправляемся в обратный путь. Знакомое поле, зелёный забор, наша калитка, от которой уже отходят многочисленные тётеньки: мамы, бабушки. Мужчин почти нет. Они были редкостью в то послевоенное время. Я крепко держалась за маму, и ей пришлось ласково, но настойчиво высвобождать свою руку.

Вот и всё. Теперь она будет уходить, а я буду ей махать, пока она не скроется из виду. Я знаю, что она плачет, и потому боится обернуться. Вот обернулась и, прижав обе ладони к губам, послала мне воздушный поцелуй.

"На ужин", - крикнул кто-то. Заглатывая пирог с джемом, мой бритый сосед спросил: "Ну, чего тебе привезли?". Я вытянула ногу и покрутила стопой, обутой в сандалий. Он фыркнул и сделал попытку наступить мне на ногу. "Буза. У меня лучше". Он достал откуда-то из-под стула чёрный пистолет и набор палочек с присосками. "В лоб хочешь?".

Становилось прохладно. Все потянулись на терраску. Я тоже могу туда пойти и заняться переводными картинками, но что-то не хочется. Хочется уйти в дальний угол участка и слушать паровозные гудки. А в 9 отбой.

Не ходи за ворота

Только в детстве вся жизнь состоит из самоценных мгновений, которые проживаешь без сверхзадачи, без умысла, а лишь потому, что выпало жить. В детстве жизнь - не борьба, не бегство, не погоня, не отшельничество, не близорукое копошение в сиюминутном. В детстве каждое мгновение это комната, которую обживаешь просто, подробно и любовно. И оказывается, что, как ни краток миг, в нем есть и середина, и окраина, и закуток, и погреб.

Рефрен моего детства: не ходи за ворота. Я была паинька и слушалась почти всегда. Но и в пределах двора пространство казалось избыточным. Даже в собственном подъезде каждый этаж - новое измерение. Первый этаж - свой, обжитой, истоптанный. За дверью направо - рыжая бесхвостая брехунья Деська, которая истошно лаяла, когда хлопали двери. На втором этаже - белее ступени, гуще краска на стенах. На третьем охватывала сладкая паника - куда забрела. Расстояние между ступенями казалось больше и шагать становилось труднее. А на четвертый этаж решалась только заглянуть, а ступить не решалась. Там я, кажется, и не была никогда. Обратно спускалась быстро, быстро, стараясь не топать и все ожидая, что какая-нибудь дверь распахнется и раздастся вдогонку сердитый окрик: "Чего тебе тут надо?".