Глухомань - Борис Васильев

Ким плеснул в стаканы, чокнулся, выпил. Сказал с то-ской:

— Мы же — огородники. Лучшие в мире огородники!..

— Слушай, огородник, — решился я. — У райвоенкома есть предложение насчет Андрея. Готов все сделать, но решать тебе. И сейчас — завтра у меня с ним встреча по этому поводу.

— Что за предложение?

— Суровое.

— А все же?

— Афган. Оформят как добровольца, военком обещал.

Ким задумался, и разливать коньяк пришлось мне. Я налил и ждал, за что будем пить.

— Дельное предложение, — он не удержался от вздоха. — Бог не выдаст, свинья не съест. Лидии пока не говори, сам потом объясню.

— Афган, — я тоже не удержался от вздоха. — Афган, Альберт, — дело серьезное.

Ким горько посмотрел на меня. С корейским прищуром и полновесной русской тоской.

— Я своего первенца корейцем записал. Хотя выбор был: мать у него русская, сам знаешь. Остальных — Володьку и Катю — русскими, а его не мог. Предки мне не позволяли. Те, что в душе у каждого из нас сидят. И следят, чтоб не лгали!..

— Ну и что?

Спросил, как идиот. С полновесным советским идиотизмом.

— А то, что Славик покойный был евреем. И нам, любимым младшим братьям в братской семье народов — евреям, корейцам, немцам, калмыкам, чеченцам и так далее по списку, — приходится выживать, а не жить. Выживать. Я — кореец с орденом Ленина за целину, и я — директор совхоза. А остальные корейцы где? В шахтах, на лесоповале, в лучшем случае — за баранкой. — Ким неожиданно улыбнулся. — Это я выступление репетирую. Перед собственным сыном.

Вот какие абзацы, ворвались в нашу глухоманную жизнь. Сплошные абзацы, и все — ступеньками вниз.

Как там дальше происходило — подробностей не знаю, но на проводы Андрея Ким меня пригласил. Шепнул при входе, пожимая руку:

— Для матери он в учебную часть уезжает, учти. Так и будем пока считать.

— А он и вправду сначала в учебку.

— Почему — в учебку? Он же второй год солдатскую лямку тянет.

— А потому, что из него за два месяца десантника сделают.

Ким помолчал, вздохнул. И сказал:

— Про десантников Лидии — ни слова. Просто — переведен в учебную часть.

Лидия приветливо улыбалась, стол ломился, с младшими познакомили и тут же отправили их в другую комнату, что мне, признаться, понравилось: не люблю, когда дети сидят вместе со взрослыми за водочным застольем. Хорошо время пролетело — и весело, и незаметно. А потом глава семейства вышел меня провожать вместе со старшим сыном. И сказал:

— Вот твой крестный отец, Андрей. Как бы там дальше ни сложилось, ты это запомни.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Признаюсь со всей откровенностью: Лялечка Тарасова, собственность глухоманских «Канцтоваров», появлялась у меня регулярно. Заранее звонила, сообщала шифр: «Иду на рынок». Это было всегда перед моим обеденным перерывом, и я, если не случалось ничего экстраординарного, говорил секретарше, что буду обедать дома, а появлюсь с легким опозданием, и удалялся с непременным заходом в магазин. Ветчиной хорошо закусывать армянский коньячок.

Я к Ляле ровно ничего не испытывал, кроме зверского плотского аппетита. Подозреваю, что и она ко мне — то же самое. Но встречи были необременительными, Ляля держалась в рамках «ты — мне, я — тебе», не строя никаких планов и не одурманиваясь никакими иллюзиями. Наша связь носила почти служебный характер с точно выверенным регламентом и отработанными правилами. Но противно от этого ощущения казенщины мне становилось не «ДО», а «ПОСЛЕ».

Вот такой абзац в жизни, отпечатавшийся в ней мелким шрифтом. Дамы сердца у меня не было, ловеласом и дам-ским угодником я тоже себя не ощущал, но против природы, как говорится, не попрешь.

Стыдно ли мне было тогда от такой имитации сердечной связи? Да нисколечки! Это потом, потом, когда появилось, что с чем сравнивать, я опомнился и тогда испытал стыд. Жгучий, как заматерелая крапива. Только душу все равно не почешешь, как бы ни мечталось об этом.

Вот так и шла моя грешная и далеко не безукоризненная жизнь. Думал ли я при этом о хорошо мне знакомом глухоманском заведующем скрепками и скоросшивателями? Да ни боже мой! И в голову мне не приходило, что я его как бы мордой в дерьмо… Нет. Да и дороги наши разошлись, и парился я теперь в другой бане.

Неизвестно, сколько времени продолжались бы наши… как бы сказать помягче… обеденные перерывы под коньяк. И чем бы все это могло закончиться — тоже не могу себе представить. Одно твердо знаю: моей законной супругой она бы не стала ни при каких обстоятельствах. Можно све-сти концы оголенных проводов двух энергосистем — и так поступает подавляющее (надеюсь) большинство населения. От их сближения возникает вольтова дуга страсти, которая не только пронизывает все человеческое естество насквозь, но и насыщает его озоном, искрами в глазах и жаждой жизни. А две канализационные трубы что могут создать при своем подсоединении?.. То-то же. Так пусть безгрешный бросит в меня камень. Интересно, где вы сыщете таких безгрешных? В мире, может, кто и сыщется, потому как там для подобных целей улица Пигаль существует. И все ходят чистенькими. А у нас вместо улицы Пигаль — закрытое партсобрание по личному делу товарища имярек. У нас — блюдут нравственность на радость пенсионерам, а в насквозь прогнившей Европе устраивают вполне легальные, чистые и скромненькие пункты очищения от скверны.

Зачем, спросите, я вздумал рассуждать на тему, про которую у нас даже думать непристойно, хотя все о ней думают?

Да еще второй, по сути, раз. Застряла у меня в голове эта Лялечка. Нет, не в голове — в совести застряла. И совесть эта проснулась, потянулась, усмехнулась и призвала меня к ответу.

Но прежде совести к ответу призвали другие органы.

Я ходил на работу пешком: Глухомань — территория пешего хождения. Ну, иду себе на работу, со знакомыми раскланиваюсь, у пожилых о здоровье спрашиваю, девушкам ручкой помахиваю, поскольку знаю, что в Глухомани я — один из самых завидных женихов. И все ладно, все хорошо, все — как всегда по утрам. Как вдруг…

— Позвольте прикурить.

Какая-то стертая личность. Личность без личности, незапоминающаяся, как говорится, без особых примет. Впрочем, не особых тоже нет. Нечто усредненное…

Только прикуривая, это «нечто усредненное» достает из кармана красную книжечку, сует ее мне под нос и — еле слышно:

— Пройдемте. За мной и — без суеты.

Екнуло во мне что-то физиологическое, поскольку я, как, впрочем, и все остальные граждане нашего прекрасного отечества, с детства впитал во все клетки суеверный страх перед владельцами подобных книжечек. Правильнее сказать, не столько перед владельцами как субъектами, сколько перед книжечками как объектами. А потому и пошел за неприметным во всех смыслах, лихорадочно соображая по дороге, в чем же это я прокололся. Проколоться я мог только на своей африканской гастроли, но мысли этой додумать не успел, потому что мы пришли.

— Прошу, — сказал обладатель могущественных корочек и распахнул передо мной дверь ничем не примечательного дома, возле которого не было никакой охраны.

Я вошел. Охрана была внутри. В фуражках с красными околышами.

— Со мной, — объявил стертый от долгого употребления сопровождающий и распахнул левую дверь.

Я оказался в некоем подобии предбанника, где стояла отполированная многими ерзающими задами скамья, возле которой тоже торчал охранник. За конторской стойкой.

— Зарегистрируйте, — сказал мой полупроводник и прошел в следующие двери.

— Паспорт, — охранник протянул руку, даже не взглянув на меня.

Я отдал ему паспорт. Он буркнул: «Присядьте», и стал переписывать в конторскую книгу данные моего паспорта.

Я присел на скамью с душою, разбежавшейся во все стороны, и смутным ощущением конца. Не карьеры, не жизни, не чего-то вообще более или менее определяемого, а просто конца. Конца как такового. Вероятно, все, кто попадал в чистые руки меченосцев Железного Феликса, испытывали нечто подобное, не ведая за собой никакой вины. Просто — ощущение, и только. Всего-навсего — ощущение.

По счастью для моего здоровья, сидеть мне в этом ощущении пришлось недолго. Приоткрылась дверь, и наградивший меня этими ощущениями безликий субъект поманил меня рукой, приглашая пройти в кабинет.

— А паспорт? — туповато спросил я, поднимаясь.

— Получите при выходе, — сказал он и вдруг показал все резцы разом. — Если, конечно, это случится.

И я прошел в кабинет. Один. Тот, неопределенный, за-крыл за мной дверь.

За дверью меня ожидала совершенно иная атмосфера. Правда, я знал из детективов о системе допросов сменными следователями: грубому противопоставлялся вполне, так сказать, человечный, а жестокому — добрый и мудрый. Но то детективы, а тут — натуральное кэгебе, далекое от сантиментов и сентиментальностей, однако что было, то было.