Неизвестность - Алексей Слаповский

У нас открыли рабфак, там я учусь, когда есть время, а Валя там учительница.

В семье Штильманов тоже все женщины учительницы. И Ольга была тоже учительница, которая где-то в Москве. И Имма работает в школе. И Мария Фридриховна учит дома музыке.

А я учусь на рабфаке. Меня учит собственная жена, нам это смешно, но весело.

У нас уже год как Автономная Советская Социалистическая Республика Немцев Поволжья. Хотя немцы в Покровске не все. Их даже мало. Больше русские. А еще хохлы, татаре, евреи. Много разных. Но Председатели ЦИКА и Совнаркома немцы. Шваб и Курц.

С Швабом Иваном Федоровичем, который на самом деле Иоган Фридрихович, но переименовался для простоты, мы познакомились через то, что он в родственниках у родителей Вали. Интересный человек. В 20-м году его арестовала ЧК за плохую продработу, что он защищал крестьян, но освободили и сделали самого начальником областного ЧК. А теперь вот Председатель ЦИКА. Он сам из крестьян, но много учился. Он мне сказал, что у тебя, Николай, хорошая голова, учись, далеко пойдешь.

Мне тяжело, но нравится.

Я оказался по категории малограмотный, но лучше всех пишу. И даже помогаю, кто плохо пишет, у меня спрашивают и уважают.

Я учу еще устройства паровозов. Сначала ничего не понимал, где там шпинтон, а где золотник, что я сейчас, конечно, шучу, потому что знаю, а сначала ничего не разбирал, даже болела голова от сложности. Теперь все знаю и даже удивляюсь, если кто не знает.

Мы с Валей, хоть она мне жена, много говорим на тему окружающей жизни. Я иной раз вспомню про жизнь крестьян, что она тяжелая. И что жаль погубленной прошлой семьи. Она это принимает с сочувствием, но говорит, что какая у тебя была будущая? Пахал и сеял, пахал и сеял, вот и вся будущая. И дети бы стали пахать и сеять без горизонта лучшей жизни. Два года урожай, третий недород, глодаете корки вне зависимо от хоть Революции, хоть не Революции. И это правда, но я все ж таки спорил, не чтобы ее заспорить, а мне нравилось, как она волнуется до приятной красноты на лице. У меня начиналась сразу такая любовь, что стыдно было перед Екатериной и Ксенией, как перед живыми, хоть они давно мертвые.

Грех жаловаться, хорошо живем. Даже писать об этом много не хочу, чтобы не сглазить. Когда все хорошо, то боишься спугнуть словами. Это как нам батюшка говорил раньше в Церкви про бога, что не упоминай его всуе, то есть зря. Не допекай. Вот я и не хочу допечь свое Счастье, чтобы оно не осерчало и не отвернулось.

Еще мне дали ударный коммунистический паек к рождеству. Это я не хвастаюсь, а в качестве приятного внимания за мою работу. В том числе утка, сейчас моя Валя ее жарит и меня ждет к столу, а я пишу, а она на меня смотрит так, что я будто умываюсь горячей водой с головы до ног. И Вова ходит под ногами веселый и здоровый, что-то говорит себе детское. У Вали пока не получается зарождения ребенка, но врач сказал, что так бывает, подождите. Мы ждем, ничего, когда людям хорошо жить, они ждать согласны.

1925 год[7]

Рассвет

Земля моя, встречай рассветНавстречу новой жизни!Мы с ней увидим новый светВ своей большой Отчизне.Мы дети тех, кто век страдалОт тягот и неволи.Но мы убили капиталВ лесу и чистом поле.

И даже если ночь уже,И тьма глядит в оконце,Но свет всегда в моей душе,Независимо от солнца.

Колеса. Для Вовы

Вот колеса у тебя,На твоей игрушке.Там работа есть моя,В этой детской штучке.

Ты пыхтишь, как паровоз,Едешь с ним по полу.Ты быстрей его колес,Но пойдешь ты в школу.

Там все сбудутся мечты,Скоро станешь взрослым.И тогда освоишь тыНастоящие колеса.

И поедешь по стране,Славен каждым делом.С благодарностью и мне,Что игрушку сделал.

Валя

Ты женщина моих суровых грёз,Моей судьбы и моего страданья.Мечту я о тебе сквозь фронт пронес,Хотя еще не знал твоего созданья.

Не знал тогда, что ты на свете есть,А то бы приготовился ко встрече,Но кончился мой страшный темный лес,И вышла ты, любимая, навстречу.

Я ничего на свете не боюсь,Кроме того, что ты меня оставишь.Боюсь, что я твой непосильный груз,Что рядом ты со мной свою жизнь травишь.

Что сделать мне тебе, только скажи,Я все сумею от земли до моря.Лишь ты б была всегда со мной вблизи,Не зная ни печали и ни горя.

Осока

Острая осокаРежет сердце мне.Месяц одинокоСветится в окне.

На душе ненастье,На душе печаль.И чего-то счастлив,И чего-то жаль.

Вспомнил я осокуВ детстве у реки.Бегали мы колко,Были босяки.

Даже и не евши,Но зато всегдаБыли взвеселевшиПросто без труда.

Ничего не надоДетской голытьбы.Жизнь как наградуПонимали мы.

Береза

Стоит береза белая,Но черные на нейЕсть пятна задубелые,Самой земли черней.

О чем грустишь, березынька,Зачем чернеть местами?Будь белой вся, как зоренька,Она в ответ словами

Мне говорит, что рада быБыть белой без примес,Но слишком много горяПринес окрестный лес.

И хоть мне жить приятно,и вся тянуся ввысь,Но пусть мне эти пятнаНапоминают жизнь.

Назад-вперед

Вовсю работают поршня,Назад-вперед вращая силу.Они возвращаются назад,Чтобы вперед всё запустило.

И ты бери с них свой пример,Не бойся ты назад отхода.И если вовремя примешь мер,Тогда дождешься ты вперёда.

Батюшка и матушка. Светлой их памяти

Эх, батюшка, эх, матушка, хоть жалко вас до тла,Но с вами жизнь по правде была мне тяжела.Я слышал, что работай, с моих младых ногтей,А ласку видел редко среди других детей.

Я вас не виновачу, вы сами от отцовНе получали ласки во веки всех веков.И дети все имели сноровку для труда,Но в остальном повадка у них была груба.

Но я за вас отвечу сторицей и вполне,Я всех детей привечу, что бог пошлет ко мне.Я всех их обнимаю, им ласку говорю,Чтоб жизнь они любили, как я ее люблю.

Горизонт

Жалко, кто горизонта не видит.И, как канарейка, щебечет впустую.А кто-то закрылся в своей обидеИ не хочет видеть долю другую.

Я ему говорю: вот твой горизонт,Поверни, если не веришь, глаза.Но он куда-то в сторону бредет,Будто нарочно ослеп навсегда.

А я, хоть давно лишился руки,Но мои товарищи – мои руки.И если неба не видно, дойду до реки,А не буду в комнате помирать от скуки.

Ты радуешься, что живешь одинок,А время, как снег, тает.И если ты не знаешь, где горизонт,Спроси у того, кто знает.

На мою смерть

Когда умру, не надо мнеОркестра и наград.И вслед за мной по всей ЗемлеУстроивать парад.

Я все равно один умруИ не услышу вас.Но может, кто-то вдруг меняВ последний спросит раз.

Чего хотел бы, Николай,Когда бы если вдругТы оживел на краткий миг,Скажи и пожелай?

И я скажу вам в тишинеВ последний этот час,Что ничего не надо мне,Кроме любимых глаз.

Когда увижу, что онаИ без меня счастлива,Тогда спокойно я со днаВздохну своей могилы.

Но напоследок тихо яСкажу ей также твердо,Что буду вечно я тебяЛюбить, живой и мертвый.

23 мая 1926 года

Ich ging in sein Notizbuch zurück[8].

Вова у нас говорит сразу на двух языках, перенимая у Вали, мне это нравится.

Валя со мной тоже с самого начала иногда говорила по-немецки, но сперва в шутку, все равно я не понимал. А один раз сказала: «Коля, бринген вассер, битте»[9], а я взял ведро и принес. Она обрадовалась: «Ты понял?» А я даже не заметил, что она по-немецки. Услышал про воду, да и пошел.

И Валя стала меня учить, хотя мы еще не знали, что это сыграет роль и возникнут события, из-за которых я нарушаю традицию и пишу не в конце года, а сейчас.

Мы были в гостях у дяди Вали, Альфреда Петровича Кессениха, который был партийный агитатор. Он смотрел на мою отсутствующую руку и спрашивал про меня подробности, как я и что. Я рассказал. Он сказал, что весной у меня будет командировка. Я ему сказал, что никак, я секретарь ячейки, да еще рабфак, да учу паровозы. Но он сказал, что командировка не навсегда и по важному делу.

И в апреле мы поехали, перед севом. Он мне по дороге сказал, что будем вести агитацию за коммуны и колхозы. А также сдача излишков. Народ немреспублики это принимает тяжело. Он не любит свое начальство, потому что в гражданскую оно над ним нашутилось от всей души. Я удивился, что немцы мордовали немцев. Русские понятно, мы с этим живем всегда, нас много и нам друг друга не жалко, а если взять других, которых меньше и живут кучно, они, я заметил, друг за друга стоят крепко. Татаре, евреи или хохлы, которые были у нас в Киевке.