Расчудесный Хуливуд - Роберт Кемпбелл

И вот он лежит, ломая себе голову надо всем этим. Как будто плывет в тумане. И знает, что этот итальяшка из Нью-Йорка, этот Мачелли пялится на него во все глаза.

– Чего ты пялишься на меня, Мачелли?

– Я не пялюсь.

– Думаешь, я не вижу, что пялишься?

– Просто думаю, каково тебе покажется на воле.

Дюйм и не подумал улыбнуться, но когда он произнес: "Да уж", по голосу можно было предположить, будто он ухмыляется во весь рот.

– А чем собираешься заняться на воле?

– Буду вести себя как положено. Устроюсь мыть машины. Пойду на вечерние курсы, а потом стану автомехаником. Я так просто не пропаду.

– Нет, что ты собираешься делать на самом деле?

Янгер наконец повернулся лицом к сокамернику и тюремным шепотом сообщил:

– Во-первых, напьюсь. Затем возьму бабу и затрахаю до полусмерти. Затем разыщу жену и спрошу, почему она не навещала меня, почему она меня, на хер, бросила. А потом поищу тех сукиных детей, которые меня подставили, и поквитаюсь с ними за пятнадцать лет на нарах.

Глава седьмая

Они лежали на кровати, но не в кровати – в спальне у Свистуна, в его шатком домике, нависшем над дорогой на Кахуэнгу. Не под простынями. Не голые. Просто лежали на неразобранной постели, разувшись, но не раздевшись, откинув головы на подушки, уставившись в потолок и переговариваясь вполголоса в ленивых лучах заката.

– Почему же ты не вернулась пораньше? – спросил он.

Она промолчала.

– Почему ты не вернулась после того, как Нигера упрятали окончательно?

– Я же тебе рассказывала.

– Расскажи еще раз.

– Я разонравилась городу, а город разонравился мне.

– А не из-за меня? Я хочу сказать: не из-за того, как я глядел на тебя в зале суда, не зная, что сказать?

– Нет. Этот суд уничтожил меня. Мысль о том, с каким мерзавцем я жила, меня раздавила. Вот почему я так и не смогла полюбить своего ребенка.

– Ты опять плачешь? – спросил он, хотя ни рыданий, ни всхлипов не услышал. А лица ее Свистуну не было видно в частично затененной комнате. -Если ты не хочешь говорить об этом…

– Я и не говорить об этом тоже не могу, – ответила она. – Может быть, если бы я выговорилась как следует сразу после того, как все произошло, я бы не пристрастилась к бутылке.

Он крякнул так, словно его сильно ударили по животу.

– Мне не перед кем было выговориться, вот я и стала пьяницей. Я понимала, что я нужна своему малышу, а все равно стала.

– Я тебя слушаю.

– Мне постоянно хотелось рассказать кому-нибудь всю историю, потому что я надеялась, что мне смогут помочь понять ее. Я хочу сказать, я же прибыла сюда, полная надежд, одержимая великими планами, и втюрилась в обыкновенного горца, так, по крайней мере, мне тогда казалось, в обыкновенного горца с необыкновенными глазами.

Он лежал рядом с ней, практически не соприкасаясь, одержимый желанием, какого не испытывал уже давно, – желанием раздеть эту женщину, раздеть Фэй и привлечь ее к себе хотя бы для того, чтобы убедиться, что их тела могут реагировать Друг на друга с прежней остротой. Ему хотелось прикоснуться к ней, положить руку ей на бедро, на грудь, на живот, но он понимал, что она обидится, Даже рассердится. Обвинит его в бесчувственности – хотя он как раз и чувствовал, что ей хочется этого не меньше, чем ему самому, – скажет, что после столь длительной разлуки у него по-прежнему на уме лишь одно. После столь чудесного свидания и воссоединения. Затем она обрушит на него свою ярость – если не всю, то хотя бы ее часть, – потому что, как справедливо утверждает Боско, если тебе некого ненавидеть, то можешь – пусть только на секунду – возненавидеть кого угодно, лишь бы в этой вспышке сгорела хотя бы малость твоих страданий и обид.

– Можешь ничего не рассказывать, если тебе самой не хочется, – сказал он. – Хочешь пропустить со мной по пятой?

Она повернула голову на подушке, желая заглянуть ему в глаза. "Пропустить по пятой" было выражением из слэнга Общества анонимных алкоголиков. Оно означало предельно искреннюю исповедь одного алкоголика перед другим. Без комментариев со стороны слушателя. Без советов. Без поисков оправдания. Просто рассказывать человеку лучше, чем рассказывать то же самое глухой стене.

– Ты состоишь в клубе? – спросила она.

– Уже десять лет. Десять лет ни единой капли.

– О Господи, Сэм, нам обоим пришлось нелегко, верно ведь?

Он перекатился на бок и поцеловал ее. Она не разжала губ и уж тем более не коснулась его языком. Выглядело это так, словно они внезапно вспомнили о том, что когда-то были любовниками, и страшно расстроились из-за того, что не могут вновь стать таковыми.

– Сейчас я расскажу тебе об этом, – сказала она. – О том, о чем чуть было не рассказала в ресторане. О ночи, когда я опустилась на самое дно. Строго говоря, это было в ночь на Рождество.

А это почти всегда случается на Рождество, подумал Свистун. Самые скверные дни для практикующих пьяниц и находящихся на просушке алкоголиков.

– Четыре года назад. Я была одна-одинешенька в занюханной гостинице из тех, куда пускают без вещей. В отцовский дом меня не приняли. Сына со мной не было – и я даже не знала, где он находится. Весу во мне было восемьдесят фунтов. Кожа, кости и немного волос. Я валялась на кровати, я была отчаянно голодна, и мне страшно хотелось выпить, но я была слишком слаба, чтобы подняться, выйти и сделать то, что требуется, чтобы заработать на это. Кое-как я добралась до двери номера и открыла ее. В коридоре никого не было. Я могла поклясться в том, что во всей гостинице нет ни единой живой души. Меня охватила паника. Мне начало казаться, будто я в могиле, будто я и в самом деле уже умерла. Умерла – и вот такой мне назначили ад. Грязный, пустой отель, где никто тебе воды не подаст, а сама напиться не можешь.

Я уже чуть было не заорала, как вдруг услышала, как открылась, а потом вновь закрылась дверь дальше по коридору. Я подошла к своей двери и приоткрыла ее. И увидела мужчину, идущего по направлению ко мне, на ходу надевая пальто. На голове у него была шляпа.

Свистун не спрашивал о том, для чего ему пересказывают все эти детали. Он понимал, как много значат для нее эти детали. Это была реальность кошмара, привидевшегося наяву.

– Я кашлянула и он посмотрел в мою сторону. Улыбнулся, однако продолжил путь. Затем, должно быть, остановился и пошел назад, потому что уже миг спустя он сунул голову в проем моей двери.

– Что-нибудь случилось? – спросил он. – Плохо себя чувствуете?

– Я начала нести какую-то чушь. Будто я только что проснулась, прилетев сюда из Майами, чтобы преподнести сестре сюрприз на рождественские каникулы, – и на месте узнала, что она уехала в свой охотничий домик. Так что, когда я приду в себя, мне надо будет сложить вещи и отправиться на автобусе в верховья штата на семейное торжество.

– Я сказала, что с его стороны мило заглянуть и осведомиться о моих делах. Он ответил, а как же, по-моему, следует поступать порядочным людям, Рождество там или не Рождество. Но как раз в Рождество люди должны особенно заботиться о ближнем. Он сейчас в разъезде с семьей, и он понимает, каково это, быть в полном одиночестве. Не с кем поговорить, посмеяться, не с кем перекусить, может быть, самую малость выпить.

– Кто из нас кого дурачил? Я была уверена в том, что у него нет никакой семьи, и он думал про меня то же самое. Я понимала, что это за человек, и он понимал, что я за человек. Парочка обыкновенных подонков.

– Я сказала, что угостила бы его стаканчиком по случаю Рождества, только у меня ничего нет, а он сказал, что сможет, наверное, раздобыть бутылку на первом этаже. И вот он отправился за бутылкой и вернулся с целой пинтой. Мы выпили, мне малость полегчало. Я почувствовала, что щеки у меня заполыхали. Я попросила его отвернуться, пока я пройду в неотгороженную ванную и сполосну лицо, да и причесаться ведь не мешает. Когда я вернулась, он уже снял пальто и пиджак и уселся на кровать. Мы пропустили еще по стаканчику, а потом занялись сексом. Он даже не снял носков, и от них скверно пахло. После того как мы позабавились, для него отпала необходимость притворяться. Но человеком он оказался чрезвычайно порядочным. Оставил мне все, что оставалось в бутылке, и выложил на ночной столик две десятки.

Внезапно она умолкла. Свистун понимал, что история на этом не заканчивается. Что страшное еще только впереди.

– И знаешь что? – Она состроила гримаску комедиантки, выступающей перед зрителями в кабаре. – Я так низко ценила себя, я с такой готовностью пошла на эту сделку, что уговорила его забрать одну из десяток обратно.

– Ты плачешь?

– Не из-за этого Рождества. А из-за всех, которые я провела в разлуке с сыном. Сейчас мне кажется, что я избавилась от него чуть ли не нарочно.

– А ты когда-нибудь предпринимала попытки разыскать его? – спросил Свистун.

– Да, я его искала.

– А где?

– У старика Янгера остался спичечный коробок от тех людей, которым он продал Джона.