Взяточник - Григорий Васильевич Романов

вот, пару месяцев назад, приходит он к Ленке. Вроде, все как обычно, шуры-муры, и тут он ей говорит: Лена, а я все знаю. Ну, она понятно вся перепугалась: Что ты знаешь? Знаю, говорит, чем ты на трассе занималась… И тут, достает из кармана кольцо и говорит: будешь моей женой? Представляете? Мне, говорит, все равно, кем ты была, я тебя люблю больше жизни. Откажешь – удавлюсь. Она конечно в слезы: какой там откажешь! Она ж сама без него жизни не представляла. Подали в ЗАГС, завтра свадьба. А перед этим, девичник у нее был, в соседнем районе. Сами понимаете, посидели, выпили… Она мне звонит, мол, приедь, забери домой. Я приехал, у меня Газель своя. Сели, а она как привязалась, дай проехаться, да дай. Я говорю: ты ж водить не умеешь, а она: умею! Ну, вот и доездились…

– И что, ты-то здесь причем? За руль посадил, это неправильно, но ты ж не сбивал никого!

– Нет, не сбивал. Только, когда менты приехали, глянул я на нее… глянул и понял, нет, не ее это судьба. Нельзя ей в тюрьму.

– А что же это, твоя судьба, что ли?

– Выходит да, моя.

– Да как же так? У тебя самого что ж, семьи нету?

– Есть. Жена есть, дочка есть.

– Не понимаю тогда…

– Тюрьма, она не для женщин, она для мужиков.

– Тюрьма для преступников, а ты не преступник!

– Для мужиков она, для мужиков. А ей не за что в ней сидеть. Если и были за ней грехи, она их отработала, закрыла счета.

– А у тебя какие счета не закрыты?

– У меня все закрыты. И я не хочу их открывать.

– Да чем же ты их откроешь, оставшись на свободе, с семьей?

– Тем, что Ленку предам.

– Какое же это предательство?

– Настоящее, самое, что ни есть. А я не предатель.

– А что ж семья? Их ты не предаешь сейчас?

– Вы мою Надюху не знаете. Она сама точно также поступила бы. За это и люблю ее. Они меня дождутся, я не сомневаюсь. И не разлюбят. Да я и сидеть буду не на зоне. Дадут поселок, года три-четыре, там и со свиданками попроще.

– А им ты скажешь правду?

– Нет, зачем им знать?

–А, значит, все-таки сомневаешься в них…

– Я в себе не сомневаюсь. Это главное.

Евгений Иванович посмотрел на Игоря. Сначала он подумал, что тот сочиняет, как это принято здесь. Но, рассудив, понял: нет, этот не врет. Зачем ему сочинять, он же не в свидетели его призывает. Наверное, и рассказал только потому, что они случайно пересеклись и скоро их пути навсегда разойдутся в разные стороны. Боже мой! Да что же это за колосс такой! Говорят, внутренний стержень. Здесь не стержень, здесь железобетонная свая внутри! И Надюха у него такая же, как он. Уму не постижимо, в наше-то время, когда все продается и покупается, откуда они взялись? Как они выковались, из каких сплавов и сталей? Жизнь прожить можно, а никого подобного не встретить. Захотелось чем-то помочь Игорю, поддержать… но, он как-то устыдился самого себя.

Через час Игоря увели. За это время они больше ни разу не заговорили. Ни за что на свете не признался бы Евгений Иванович, какие он закрывает счета в этой камере. Он снова остался один. Какое время суток на дворе, было непонятно, но по навалившейся усталости он понял: сейчас, скорее всего, ночь. Ночь, она и в камере ночь. Звуки за дверью затихли, лязганье засовов замерло. Похоже, больше соседей у Евгения Ивановича сегодня не будет. Он прилег на жесткие нары, подложив под голову свернутый пиджак.

Мысли снова закружились в его голове, но чем больше он думал о предложении следователя, тем неразрешимее становилась задача. Наконец, Евгений Иванович подумал, что у такого простого вопроса не может быть столь сложного ответа. Он должен лежать на поверхности и быть очевидным или хотя бы, вычисляемым. Вооружившись этой мыслью, он попытался выделить в своих рассуждениях что-то главное и не обращать внимание на второстепенные детали.

Жаль, нет ручки и листка бумаги. Записал бы сейчас все в столбик, да подвел бы внизу черту «итого». Что у нас в активе, в дебете, так сказать? В тюрьму не хочется, – это неоспоримый факт. Своя рубашка ближе к телу… цинично, но тоже, вроде, не поспоришь. Начальство –жулики и на роль невинной жертвы не подходят. Да, все так. А в пассиве? Кого я предам своей подписью в протоколе, понятно: взяточников махровых. А если откажусь, не предам ли я что-то, кроме собственного желания не сидеть? Господи, да как же не предам? А семья? Родные мои люди! Как же я их-то не брал в расчет?! Разве, не предам я, оставив их одних: жену без мужа, дочь без отца, мать без сына? Чем семья виновата, за что должна страдать?

Евгений Иванович почувствовал, что мысль его, наконец, нащупала твердую почву. Просто-то как! На одной чаше – любимая семья, родные лица, на другой – компания взяточников. Вот он, очевидный выбор! Да, у них, наверняка, тоже есть семьи. Но, разве это уже не их забота? Пусть побудут в моей шкуре, пусть переживут тоже, что пережил я. Может, им самим предложат сдать начальство рангом повыше. Пусть тоже посидят, подумают, посчитывают знаки судьбы с тюремных стен!

Сознание Евгения Ивановича успокоилось. Искомое решение обнаружилось, наконец. Было простым, ясным и непротиворечивым: таким, каким и должно быть. Но воспаленный тяжелой работой мозг не мог остановиться в одночасье, как разогнавшийся паровоз, не мог сходу затормозить. Мысли опять полезли ему в голову. Выстроенный, было, монолитный логический фундамент пошел трещинами, начал рассыпаясь на глазах: При чем здесь семья? Хорошо придумал, – прикрыть свою вину их невинностью. Что скрывать, не о них я пекусь, пытаясь подобрать себе оправдание. Свою задницу спасти хочу. Заслоняюсь ими от собственного стыда, подставляю, проще говоря. Нет, не о том эти мысли. Все вернулось к тому, с чего началось. Думал, взвешу, разберусь… не тут-то было. Снова ни один аргумент не хотел, без боя, переходить в разряд второстепенных. Подсчет закончился до подведения заветной черты. Но решить-то что-то нужно!

Все аргументы «за», носили чисто практический характер, лежали, как и положено, на поверхности и были утилитарного свойства. Аргументы «против» возникали из области морали, с которой у Евгения Ивановича было все не так однозначно. Нет, аморальным человеком он не был. Напротив, обладал тонкой душевной организацией, склонной к рефлексии. Но рефлексировал он, обычно,