Избранное. Романы и повести. 13 книг - Василий Иванович Ардаматский

Самариным получена первая информация: оказывается, у них созданы курсы, готовящие специалистов по борьбе с партизанами. Значит, доняли их славные народные воины.

Когда поезд приблизился к Шяуляю, сосед Самарина сказал:

— Здесь в первые дни войны были страшные танковые бои. Здесь погиб мой старший брат.

— Душа погибшего с нами, — сочувственно вздохнул Самарин.

— Душа, душа... — ворчливо отозвался офицер. — Кто думал, что мы в России будем нести такие потери!

— Разве много... погибло?! — наивно огорчился и удивился Самарин,

Офицер только глянул на него злыми глазами и ничего не ответил.

Солдаты, сидевшие на соломе, затянули песню, как показалось Самарину, не по-немецки тягучую и печальную. Очевидно, это была народная песня. В ней говорилось о девушке, которая ждет любимого, а жизнь проходит мимо нее, как река, в которую она бросает цветы любви и надежды.

Когда песня была спета, офицер сказал мрачно:

— Гимн вдовы... — и вдруг сильным голосом запел песню военную, которую Самарин знал, — вперед и вся земля будет принадлежать нам.

Солдаты подхватили, песня загремела мощно и даже страшно. Самарин делал вид, будто подпевает, а когда песня кончилась, сказал:

— Мне обидно и стыдно, что я не военный.

— За чем дело стало?! — весело, но со злинкой спросил рыжий офицер.

— Врожденный порок сердца, — тяжело вздохнул Самарин. — Еще из первого лагеря гитлерюгенда меня увезли в госпитальной машине — обморок во время гимнастики.

— Считайте, что вам повезло, — совершенно серьезно сказал офицер.

— Как вы можете так говорить?! — с укоризной произнес Самарин.

Офицер снова глянул на него злыми глазами и промолчал.

Товарищи офицера отодвинули свои ящики в глубь вагона и резались там в карты, громко спорили, ругались.

— А вид у вас вполне здоровый, — сказал офицер, вглядываясь в Самарина.

— Лучше всех в гробу выглядят сердечники, — ответил Самарин. — У меня мать от того же умерла тридцати двух лет.

— Извините... — Немец помолчал и вдруг начал рассказывать о себе. Самарин узнал, что зовут его Ганс Вальрозе, что его отец гауптштурмфюрер, что после гибели брата он у отца остался единственным. Отец обещал матери выхлопотать ему тыловое назначение, но, видно, не смог. А мать, узнав, что он будет иметь дело с партизанами, провожала его, как на кладбище. Рассказав это, Вальрозе произнес с непонятным вызовом: — Да, я сын великой Германии. — И, помолчав, тихо добавил: — Но страшно хочется жить. Жизни-то еще и не было. С детских лет все готовился к этому.

— Война скоро кончится, — утешительно сказал Самарин.

И снова немец глянул на него, злыми глазами и промолчал.

Назвался офицеру и Самарин — Вальтер Раух, Они кивнули друг другу, что означало — они познакомились.

Самарин не хотел больше затевать никакого разговора и стал вспоминать, как однажды во время подготовки к операции он прочитал сводку показаний немецких военнопленных. Все они кляли Гитлера и предсказывали Германии скорое поражение. Прочитав показания, Самарин сказал Ивану Николаевичу, что он сомневается в их искренности.

— Не без того, конечно, что они так говорят специально для нас, — согласился Иван Николаевич. — Но и тут тоже есть своя алгебра. Война — это такое занятие, где убивают. Быть убитым даже во имя фюрера и великой Германии не хочет никто. Не та у них закваска, чтобы с песней идти на смерть. Поразивший тебя подвиг летчика Гастелло их летчики не совершат. Закваска, повторяю, не та. Идея великой Германии, как ее ни разукрашивай, для рядового немца абстрактна, пока ему на стол не положат продукты со всего мира. А наша идея защиты Родины от поругания и своего народа от рабства — глубокая и конкретная для каждого, ибо за ней стоит судьба каждого и всех. Отсюда — Гастелло. Отсюда — великое мужество ленинградцев. Все отсюда, включая грядущую нашу победу.

Любопытно, что эту мысль сейчас подтвердил буквально первый же знакомый Самарину немец. Но Самарин понимал, что не все они такие. Иван Николаевич говорил: «Сейчас чувство безнадежности посетило единицы, но придет время, когда все они поймут это...»

Виталий глянул на тех, что резались в карты, — возбужденные, раскрасневшиеся лица, кители нараспашку, ругаются, кричат, смеются. Этим до безысходности еще далеко.

Рига надвинулась утром внезапно.

Ганс Вальрозе, прощаясь с Самариным, сказал, что в Риге они пробудут несколько дней, а затем вылетят в Белоруссию. Самарин пожелал ему спокойной войны, и снова офицер глянул на него злыми глазами и ничего не ответил.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Самарин неторопливо шел по городу, узнавал заученные еще в Москве улицы, отмечал про себя произведенные немцами изменения названий. Вот как раз, была улица Свободы, теперь — Гитлера. Смотрел на совсем еще новенькую синюю эмалевую табличку, по которой белыми буквами — Адольф Гитлерштрассе. Он отошел немного от таблички и остановился, наблюдал улицу. А она точно не знала, что ей присвоили это гнусное имя, — катились трамваи, сверкая на солнце мытыми стеклами, шли куда-то по своим делам люди, две девочки стояли прямо под табличкой, щебечут о чем-то, смеются. А главное — сам он тоже на этой улице и на ее новое название просто обязан не обращать никакого внимания. А если — не дай бог! — с ним кто-нибудь сейчас заговорит об этом, он обязан суметь вполне естественно выразить свою радость по поводу того, что имя фюрера освящает и этот город. Да, нужно было привыкать и к такому.

Пройдя по улице Гитлера три квартала от центра, Самарин свернул направо в тихую улицу, в конце которой должен быть дешевый отель. Там он попытается найти себе приют.

Войдя в темноватый вестибюль отеля, Самарин не сразу разглядел, что за стойкой, где положено быть портье, сидит офицер в форме гестапо. Пробормотал:

— Я, наверно, не туда попал?

— А куда вы хотели попасть? — Офицер встал и подошел к стойке: — Вернитесь.

— Я думал... отель.

— Это