Остров - Пётр Валерьевич Кожевников

для тайных утех. (Ты, Ты, любовь! Единая во всех, несущих Тебя — мне!) Еще ход секретный, подземный, тянущийся довольно далеко, к озеру, чтобы в скафандр — и нету.

Чудна постоянная планировка зала для тренировок — в подземелье. Это — от недостатка средств, скованности в поступках и, увы, мыслях. Зал, безусловно, нужно разместить на первом этаже. Высота метров пять, площадь — тридцать: всевозможные снаряды, зеркала, подсветка. На первом этаже также: ванная (голубая эмаль, красный кафель, шампуни, в ней — Ты), естественно, не та, что ставят в квартирах, а вмонтированная в пол, почти бассейн (где-то, увы, все это есть, и то, большее, на что неспособна моя фантазия, подобная супу из пакетика, растертому в бесформенное, неживое).

На участке — пруд. Палки рогоза, шомполами проткнувшие гороховую сепию воды, под которой подразумевается нахождение почвы. Там же наверняка снуют мельчайшие твари, суетливая координация их должна походить на заполнение штрихом плоскости бумаги. Поплавками — лилии. Паровозиком утки: детки за мамой, тревожа калейдоскоп ряски.

Мне не удается продумать все от первого пункта — территории, до последнего — начала жизни в доме. Тороплюсь, перескакиваю. Думается, лучше всего построить замок или приобрести подходящий для моего существования. Так, чтобы в нем разместить все для комплекса бытия: наращивания физической и духовной базы, реализации творческой потенции. Недурно к тому же иметь и современный домишко, да еще конструкцию в городе, но это уж суперсовременно. Сплошная автоматика, сверхфантастические удобства — дом. А еще — машины. Точнее — три. Шикарную, громоздкую: будет мять песок, плавно кружиться, выруливая, по мощеному дворику, слепя ночь. Вторую — самую модную, спортивную, отрывающую колеса от земли — бешеная скорость! Третью — для путешествий: фургончик, оборудованный для туризма. А еще собаку. Не одну — разных, хотя одну-то самую обожаемую. Это — эрдель — люблю их. Туркменские овчарки, бесспорно, самые мощные, бойцовые. Их — на вилле. В замке — доги. А, нет, соблазнительнее кого-нибудь хищного, — к примеру, льва или — пантеру: послушная, бесшумная, сливается с темнотой бесконечных коридоров — чудо!

Стук в дверь. Надежда и страх в нем — кто? Надо обождать с открытием: недолго совсем, секунды, обманывая себя тем, что за этот интервал нежелательные визитеры отчаятся и уйдут, а те, кого ждешь, — протомятся именно столько. Выдержав паузу, Леша отбрасывает крюк, фиксирующий дверь.

Аркаша неизменен: костюм, галстук, остроносые ботинки. Зонт. Из всего — зонту внимание. Первоначальная ручка его — пластмассовая закорючка — сломалась, не успев, Леше например, толком запомниться. Постоянно страшась неопределимых злых сил, облачающихся забияками-прохожими, контурами с красными — повязками, Буков спроектировал и заказал столяру — массивную лошадиную голову, призванную венчать зонтик. К обнове Аркаша выискивает фразу. Она произносится, когда Буков, зашторив веки, визирует зонтом пространство: «Не забалуешь!»

Аркаша бережет свое сожительство с оболочкой так же, как хранила бы, умея соображать, бабочка свои отношения с панцирем кокона, ведая, что суждено ей, его лишившись (обретя крылья!) , не только проморгать крылышками короткий век, но и служить мишенью для птичьих пород и натуралистов, непогоды, что написано ей на роду, жечь крылья о желанную лампочку и бесполезно переминаться в затхлом гамаке паука.

Сохранение Буковым оболочки — самосохранение. Все в нем хрустит, подламывается, тает, лицо — рулон газеты, ее поеденность шрифтом-червем, глаза (скажу — маки) — маки, их отчаяние алости, предельность — что завтра? Последнее, что позволяет ему двигаться и разевать рот, — оболочка, обманывая не только себя, других, но (вдруг?) саму жизнь.

Перед тем как поздороваться приятели производят традиционную неозвучиваемую дуэль.

Буков (утвердительно): Будем пить.

Леша: Да ну к черту! Сколько можно? Что же это, все?

Буков: Потом обсудим. Только выпьем.

Леша: Нет. Я тебе объяснял.

Буков: Сколько у тебя?

Леша: Какое это имеет значение? (Пауза, во время которой Аркаша, подобно рефери на ринге или аукционеру на распродаже, считает, ожидая). Пятера.

Поздоровавшись, Буков проникает в мастерскую, но так, словно одной ногой, потому как быстро выскакивает на улицу и настигает магазин, где берет «что-нибудь злокачественное», теперь предусмотрительно забыв вторую ногу в мастерской, куда возвращается скоро, не обманув иллюзий своего отсутствия, похихикивает: «Взбодримся?»

— Ты знаешь, старик, у меня рос лук: я поместил несколько луковиц в форму из-под заливного, подложил марлю и периодически подливал воду. И все бы ничего, и ты, убежден, не чувствуешь, какой ужас надвигается за моими словами, но вот представь себе, что лук рос, упругие трубки, зелень, борода корней, а я, знаешь, хватал скальпель, отсекал побеги и жрал их. А они — они снова росли. — Аркашин смех — вибрация ноздрей и верхней губы — так гудит он, не раскрывая рта. Что — лук, когда заботит его сейчас то, как раздобыть средств, чтобы как-то где-то достать выпить. Леша тоже не прочь, потому что, мнится, тоска — лишь ком в горле, — запей, и провалится, но, представляется ему, что разжиться спиртным — немыслимо.

— Старичок! — Вслед за обращением Буков затягивается, щурясь, и с мягким «Пу-у-у» выпускает дым. — Ты хвастался, у тебя заначка на взносы? Давай до завтра, а? Сколько там? Треху наскоблишь?

— Да вроде того. А где возьмем?

— Были бы бабки. Пойдем поищем.

Они уходят.

— Аркаша, ты хоть и труп, но послушай. — Буков таращится, словно отражает Лешино безумие, дающее право не получать упреки за подобную фразу. — Тебе даже легче исповедоваться, чем лицу, хоть как-то пристрастному, потому что тебе настолько на все наплевать, что перед тобой теряешь всякий словесный стыд. Впрочем, тебе не то что именно начихать, а просто для тебя чересчур сокращено разнообразие жизни, что в итоге одно и то же. Ты как лодка подводная, у которой из множества отсеков не затоплены несколько: ей и не всплыть, и не узнать, что наверху, и не сообщить о себе: тонем! — Аркаша манипулирует зонтом, не находя силы в средстве выражения мимикой того, как поражен он речью приятеля. — Так вот, коллега, поведаю тебе о ботиночках. Ты боишься одиночества? Да что я?! В отсеке одиночества плавает мебель, хотя, прости, одиночество, пожалуй, тонет последним. С капитаном. Когда мы со своей старухой в очередной раз разбежались (я пил тогда лихо), она притаилась у своих, я — дома. Первые дни я поднимал бокалы за свое