Шрам - Марина Дяченко

Язычки свечей удлинялись и удлинялись, неестественно, непривычно для глаза; декан замер над серебряной чашей, куда по очереди опрокинуты были баклажки. Руки его медленно двинулись вверх, губы, плотно стиснутые, не шевелились, но Эгерту казалось – может быть, со страху – что в тишине кабинета, в завывании ветра за окном он слышит резкие, царапающие слух слова. Потолок, на котором сливались и распадались узоры из теней, казался запруженным стаями насекомых.

Что-то ударилось о стекло снаружи – Солль, напряженный как струна, судорожно вздрогнул. Тория, не глядя, положила руку ему на плечо.

Губы декана изогнулись, будто от усилия. Огоньки свечей мучительно вытянулись – и опали, приобретя нормальную форму. Постояв секунду неподвижно, декан прошептал едва слышно:

– Подойдите.

Воды в блюде будто не бывало никогда – там, где следовало находиться ее поверхности, лежало зеркало, белое и яркое, как ртуть. Зеркало Вод, понял, замирая, Эгерт.

– Почему же ничего не видно? – шепотом спросила Тория.

Эгерт едва ли не возмутился – для него достаточным чудом казалось само зеркало. Однако в ту же секунду белая муть заколебалась, потемнела, и вот это уже не муть, а ночь, ветер, такой же, как за окном, мотающиеся ветки голых деревьев, огонек… Один, второй, третий… Факелы. Не пытаясь расшифровать изображение, Эгерт дивился тому только, что здесь, в маленьком круглом зеркале, отражается неведомое, невидимое, происходящее кто знает где; завороженный магией и своей причастностью к тайне, он опомнился только от звонкого выкрика Тории:

– Лаш!

Одно короткое слово протрезвило Эгерта, как пощечина. В зеркале бродили темные фигуры, и в даже скудном свете малочисленных факелов можно было различить капюшоны – накинутые на глаза, а кое у кого отброшенные на плечи; целое сонмище воинов Лаш зачем-то копошилось в ночи, позволяя ветру терзать и трепать полы длинных плащей.

– Где это? – испуганно спросила Тория.

– Молчи, – выдохнул сквозь зубы Луаян. – Уходит…

Картинка поблекла, будто покрывшись грязно-молочной пленкой, потом обернулась белой восковой мутью, и только в самой глубине ее осталась мерцать приглушенная искра.

– Какой плохой день, – пробормотал Луаян, будто бы сам удивляясь. – Какая нехорошая ночь…

Вытянув руки, он простер ладони над зеркалом, и Эгерт, замирая, увидел, как проступают сквозь кожу сплетения вен, сухожилий, сосудов.

Зеркало помедлило и потемнело снова – декан отдернул руки, будто обжегшись, и Эгерт снова разглядел ночь, людей и факелы – огней, кажется, стало больше, все они движутся в странном порядке, и плащеносцы вокруг согнули спины, будто кланяясь, и мерно, размеренно нагибаются – отсчитывают поклоны?

– Эгерт, – спросила Тория глухо, – может быть… Это ритуал? Ты знаешь, какой?

Солль молча покачал головой – само упоминание о его давнишней причастности к Лаш, пусть невольной, пусть несостоявшейся, было сейчас тяжелым упреком; Тория поняла свою промашку – и виновато стиснула его руку. Декан кинул на обоих быстрый косой взгляд – и снова склонился над чашей.

Фигуры то уходили в темноту, то выхватывались из нее – и ни разу ясно, все урывками, клочками, отдельными деталями: чей-то сапог в размытой глине, мокрая пола плаща, однажды Эгерт вздрогнул, узнав всклокоченные седины Магистра… То и дело подступала белая восковая муть, и декан тогда скрипел зубами, вытягивал над зеркалом ладони – но муть уходила не сразу, будто неохотно, будто в сговоре с плащеносцами…

– Где это, отец? – снова спрашивала Тория. – Где это? Что они делают?

Декан только грыз губы, раз за разом отвоевывая ускользающее, неверное изображение.

К рассвету все трое измучились, и тогда зеркало, измучившись тоже, покорилось наконец полностью, признало волю декана, и белая муть отступила. Той, скрытой в серебряной чаше ночи тоже приходил конец – картинка серела, огни отраженных факелов блекли, и трое, склонившиеся над зеркалом, одновременно разгадали тайну ритуальных поклонов.

Выстроившись вокруг высокого холма – Эгерт узнал то место, откуда они с Торией любовались рекой и городом – плащеносцы, вооруженные лопатами, не покладая рук отворачивали землю. Черные груды ее высились тут и там, будто отмечая путь исполинского крота; кое-где среди комьев желтели – Эгерт подался вперед, невольно выпучив глаза – желтели кости и даже черепа, несомненно человеческие, несомненно давние, и земля лезла из пустых глазниц.

– Это, – сдавленно вскрикнула Тория, – это же тот холм… Это…

Зеркало разбилось. Во все стороны брызнула вода; декан Луаян, вечно невозмутимый, бесстрастный декан изо всех сил бил и бил по ней ладонью:

– А-а…. Просмотрел. Проклятье… Проклятье! Пропустил, просмотрел…

Свечи, прогоревшие всю ночь и не оплывшие, разом погасли, как от порыва ветра. Замигав полуослепшими глазами, Эгерт не сразу различил в рассветном полумраке перекошенное горем лицо Луаяна:

– Просмотрел… Моя вина. Безумцы… Мерзавцы. Они не ждут окончания времен, они призывают его… Уже призвали.

– Этот холм… – повторила Тория в ужасе. Декан крепко взял себя за голову, с мокрых рук капала вода:

– Этот холм, Эгерт… Там похоронены жертвы чудовища, Черного Мора, там логово его, заваленное, закрытое от людей… Черный Мор когда-то опустошил город и окрестности, он опустошит и землю, если его не остановить… Ларт Легиар остановил Черный Мор. Ларт Легиар, это было много десятилетий назад… Теперь некому. Теперь…

Декан застонал сквозь зубы. Выдохнул; отвернулся, отошел к окну.

– Но господин декан, – прошептал Эгерт, едва справляясь с дрожью, – господин декан, вы великий маг… Вы защитите город и…

Луаян обернулся. Взгляд его заставил Эгерта прикусить язык.

– Я – историк, – сказал декан глухо. – Я – ученый… Но я никогда не был великим магом и никогда уже не стану им. Я так и остался учеником, подмастерьем… Я не великий маг! Не удивляйся, Тория… Не смотрите так жалобно, Солль! Мне подвластно только то, что мне подвластно; ум и знания делали меня хорошим магом – но не великим!

Некоторое время в кабинете стояла тишина; потом, ближе и дальше, тише и громче, одна за другой, подхватывая ужас друг друга – по городу завыли собаки.

Кто мог предположить, что в подвалах города ютится столько крыс.

Улицы кишели серо-бурыми спинами, собаки шарахались, заслышав дробный топот лапок и шуршание сотен кожистых хвостов, метались, жались к дверям, скулили и выли до тех пор, пока рядом не грохал о стену тяжелый камень, пущенный чьей-то дрожащей и оттого не очень меткой рукой. Особо отважные мужчины выходили на улицы, вооружившись тяжелыми палками, и лупили, лупили, метя в розовые усатые морды с оскаленными желтыми зубами.