Психология. Психотехника. Психагогика - Андрей Пузырей

Тут, естественно, возникает вопрос: как же тогда вообще представлять себе присутствие другого – в более спокойном и сниженном случае, скажем – того же терапевта для пациента?

Как представлять себе это присутствие психотерапевта в коммуникации с пациентом внутри терапевтической работы, если, с одной стороны, мы понимаем, что оно является если не решающим, то все же существенным моментом этой работы, но, с другой – мы отказываемся от того, чтобы представлять его в схемах буквально понимаемого психотехнического действия, то есть как «воз-действие», или пусть даже и «со-действие»?

Если мы понимаем, что это «присутствие» – которое и есть особый род «понимания», осуществляемого терапевтом (о чем я пытался говорить пару лет назад, выступая на международной конференции по психотерапии, организованной нашим сегодняшним председателем), – если это «присутствие» терапевта в ситуации и должно, по сути дела, позволять другому – пациенту – проходить в ту самую точку его уже незаместимого присутствия, в точку свободы, в которой и становится возможным то, что можно назвать поступком – а поступок есть феномен свободы.

И если мы понимаем, что реальность поступка и есть для терапевта та действительная или даже – последняя и единственная реальность в рамках психотерапии, на события в плане которой терапия, казалось бы, и должна быть ориентирована, «нацелены» усилия терапевта, – события, которые, быть может, единственно только и имеют действительный и «оправдывающий» все остальное смысл.

И если мы понимаем, наконец, что реальность эта – «виртуальная» реальность. Не в том, правда, смысле, который этому слову чаще всего придают сегодня, но, опять же, в исходном и собственно методологическом смысле, который это слово получило в свое время в физике. А там оно было введено для того, чтобы зафиксировать особый, неклассический характер ряда феноменов, которые не допускали представления их как налично существующих (вне зависимости от «природы» этого существования), то есть как существующих до, вне и независимо от тех актов «исследования», внутри, через и лишь «на время» выполнения которых эти феномены впервые только и устанавливаются в своем присутствии. Нельзя не заметить, правда, что само понятие «исследования», как раз предполагающее (на что указывает корень этого слова) присутствие в качестве наличного – до и независимо от акта исследования – некоего «следа» изучаемого, что самое это понятие становится при этом не вполне уже адекватным и приемлемым в прежнем и буквальном содержании. Про «виртуальные» феномены, стало быть, можно было бы сказать – парадоксальными и, на первый взгляд, даже грамматически «неправильными», но в действительности безупречными в языковом отношении и невероятно точными – словами Мераба Константиновича, что они, эти феномены, в каком-то смысле, никогда «не были, не есть и не будут» – как наличное, как «вещь».

Так вот: о «поступке» как о феномене «свободы» следовало бы говорить как о феномене «виртуальном», или как о феномене, принадлежащем «виртуальной реальности», то есть – опять же, по слову того же М.К., – принадлежащем «миру, в котором всегда еще (!) ничего не случилось», миру, который сам – и всегда впервые – только и устанавливается вместе с (перво)событием «в» нем (парадокс, однако – еще один парадокс! – состоит в том, что «мир» этот, тем не менее, всегда «один и тот же», «тот же самый» мир).

«Поступок» есть то, что впервые и устанавливается в своем бытии только «через» и внутри определенного рода «ответа на» него (как можно «отвечать на» то, что «не есть»?!) – понимающего ответа, или собственно «понимания».

«Понимание» и высвобождает то место, «топос», о котором говорит Выготский в своих словах о «Гамлете» как о «правде нашей жизни», – «топос», где может произойти, свершиться событие свободы.

Но коль скоро поступок – это событие свободы, то «понимание» его не определяет (тем паче, не пред-определяет) и не может определять: не может – по самой его «природе».

Итак, проведение буквально понимаемой психотехнической установки по отношению к феноменам свободы оказывается невозможным. Вчера я говорил об этом по отношению к феномену мысли, но то же самое можно сказать и о феномене поступка. Реализация буквально понимаемой психотехнической установки по отношению к поступку невозможна.

Но можно было бы сказать, что такая установка с самого начала была бы также и «бесцельной» – по самому существу, по внутренней, смысловой конституции этих феноменов она была бы внутренне противоречивой, просто-напросто не способной достичь своей цели. Если только психотерапевт вообще понимает, с чем он имеет дело и что он должен пытаться делать.

Ведь то, с чем он должен иметь тут дело, то, рождению чего – как «психомайевт» – он должен помогать и способствовать, ради высвобождения чего к бытию он и должен работать, – это феномены, которые как таковые могут быть рождены только самим пациентом. Которые, как я говорил, «сделать» и «произвести» за и вместо другого человека нельзя – нельзя без того, чтобы тем самым не лишить их – как таковые – их смысла и статуса, без того, чтобы тем самым они в самый момент своего «рождения» не перечеркивали бы сами себя, не «стирали» бы себя в качестве таковых.

«Запределивая» эту мысль, можно было бы сказать: если бы Христос на кресте все уже «за меня» сделал – в смысле моего спасения, – как раз тогда я бы «пропал», именно тогда для меня – как духовного существа – оказалась бы закрыта всякая возможность спасения. Больше того, была бы закрыта возможность всяких событий, имеющих какой бы то ни было духовный смысл, – и, опять же, как это ни парадоксально, – именно в устанавливаемом евангелием смысле: как событий «второго присутствия» – в этом мире, в этой моей жизни – Христа.

Точно так же – о чем я говорил вчера, – как и в случае «мысли», понимаемой как феномен свободы: если тот же Мераб Константинович – своей мыслью – все уже «за меня» сделал, все уже «за меня» продумал, не оставляя или даже: не «высвобождая» – впервые! – своей мыслью место для моей мысли (а «мысль», говорит М.К., это и есть «то, что дает место другой мысли», «мысли» и больше – ничему, «дает место» и больше – ничего!), – так вот: если он своей мыслью все уже за меня сделал и, тем самым, «избавил» меня от необходимости самому пытаться помыслить в ситуации, в своем незаместимом месте в бытии – в том месте, куда я как раз его мыслью, быть может, и «поставлен», возможность пройти куда, быть может, именно его мысль для меня и открыла – тем, правда, как я говорил вчера, что сделала мысль в моей ситуации, мою мысль, но, тем самым – и мысль вообще, коль скоро я мыслю невозможной, абсолютно невозможной, настолько невозможной, что все же «помыслить» означало бы тогда: дать самой своей мыслью, «возможностью этого невозможного» дать заново абсолютно новый, как и самая мысль так же до того невозможный, ответ на вопрос: «что есть мысль?» и «что значит мыслить?» – если бы, я говорю, это М.К. за меня сделал, то вот тогда я бы «пропал» – в смысле возможности мыслить, а стало быть – и читать и понимать его тексты, коль скоро это – мыслительные тексты, тексты мышления.

К сожалению, не только по отношению к текстам М.К., но также и по отношению к текстам Выготского (и по отношению к ним, как легко понять, даже в большей степени, поскольку они не столь «жесткие», не столь «сопротивляющиеся» любому другому – «в обход мышления» – способу чтения) мы имеем, по большей части, как раз такие попытки чтения, которые избавляют нас от необходимости мыслить. От того, чтобы самим проходить в точки собственной незаместимости, от того, чтобы «присутствовать» в самом чтении и понимании текста в качестве свободного – мыслящего и поступающего – существа. Чтобы, тем самым, – этим своим чтением – раскрывать и реализовывать те возможности для рождения мысли, поступка, которые для нас созданы текстами, мыслью М.К. или мыслью Выготского.

И тем, кстати, реализовывать – а через «извлечение опыта» и понимать! – то понимание «мысли», «поступка», равно как и самого «понимания», которые «содержат» их работы.

Но я давно уже «перебрал» свое время. Здесь я закончу. Спасибо!

Ведущий: Пожалуйста, вопросы Андрею Андреевичу!

Вопрос: Вчера Вы говорили о том, что в культурно-историческом подходе нет никакого, выдерживающего критику, «представления об истории» и даже – что в ней нет и не может быть места для собственно «исторического». Вы при этом никак не отнеслись к тому представлению об «истории», которое у Выготского все-таки было, ничего о нем не сказали, никак его, пусть критически, не разобрали. И, насколько я помню, в своем сегодняшнем выступлении Вы обещали как раз ко всему этому вернуться и все это прояснить.

Точно так же Вы обещали вернуться к разговору о методологических представлениях об истории Г.П. Щедровицкого и М. Фуко, которых вчера Вы только слегка коснулись. Но сегодня не было этого обещанного продолжения. Это во-первых.